Даниил Мордовцев - Лжедимитрий

С невидимой раной, нанесённой ему отцом, княжич Васюта и в жизнь вступил. Стал он и близким, и окольничим, — а из раны всё сочится кровь, всё где-то саднит горечью... И княжич Васюта становится всё скрытнее и скрытнее, всё глубже прячет он от людей своё сердце, свои умные голубые глаза, свои молодые, гордые думы...

А тут и непобедимые потребности молодости вступают в свои права. Голубые глаза становятся ещё умнее, ещё блестящее — они украдкой заглядываются на миловидное личико, полуприкрытое фатой... И личико украдкой, потупясь, бросает искорками в голубые умные глаза... И казистые перебивают дорогу, перебивают эти искорки, перебивают женские взгляды — и он, умный, остаётся в стороне со своим умом... Проклятый ум! Проклятые лица!.. Нет не проклятые. Вон какое личико у Машеньки, у дочушки Малюты Скуратова. И личико это обращено — на казистого, на ловкого, на красивого Бориску Годунова, на эту татарскую образину... И молодой княжич Васюта Шуйский начинает ненавидеть молодого татарина Бориску Годунова. А Машенька Малюты Скуратова всё не замечает неказистого, хотя и умного Васюту Шуйского... Но вот Машенька и под венцом — Машенька жена проклятого татарюги Бориски. И казистый Бориска в чести и силе у Грозного. Борискина сестра за сыном Грозного — в родство вошли с царями. А неказистый Васюта Шуйский в стороне, в тени...

Не стало Грозного. На троне слабоумный Феодор и казистый Бориска уж у трона, сторожевой собакой стоит, псом смердящим лает. «Царевича не стало!» — «Царевича зарезали!» — А! Утопить бы в его крови татарюгу Бориску, чтоб и Машка Малютиха, змея подколодная, захлебнулась кровью. О! Утонет Бориска, утонет! Захлебнётся Машка! Нет, не утонул он, не захлебнулась она. Не стало слабоумного Феодора — и Бориска на престоле, сторожевой пёс вскочил на высочайший трон Российского царствия, а рядом с ним Машка Скуратиха, змея подколодная — и всё она не замечает неказистого, умного, делового князя Василия Ивановича Шуйского, у которого уж и кудри серебрятся от многоумия, а всё нет счастья. Но что это? Из крови царевича выходит зверь дивий. Да, вышел — бродит по Киеву, рычит в Польше, идёт на Русскую землю. О! Он пожрёт Бориску и Машку. И он пожрал их. Он, зверь дивий, в виде царевича на престоле. «Убью зверя и из его шкуры сошью себе царскую порфиру. Авось, в порфире буду счастлив, авось, в венце царском полюбят меня, неказистого».

Вот о чём думает Шуйский, сидя в своих богатых палатах в первую ночь приезда Димитрия в Москву. У него ничего в жизни не оставалось, — ни любви, ни воспоминаний, ни детей, а только 53 года на плечах да седая умная голова и жажда, жгучая жажда жизни!

В соседней комнате послышались шаги. Шуйский встрепенулся. Вошёл мужчина лет пятидесяти, богато одетый, в золотном кафтане с шитым жемчугами ожерельем. Он был, как и Шуйский, белокур, но полнее его и с лицом, хотя напоминавшим Шуйского, но более открытым.

— А, это ты, Митя? — сказал Шуйский, как бы ожидая чего-то. — С тобой никого нету?

— Есть, братец, — отвечал пришедший. — Фёдора Конева привёл.

— Ладно, спасибо. Где он?

— А в том покое — в голубом.

— Веди его сюда.

Пришедший — это был брат Василия Шуйского, Димитрий Иванович Шуйский, — ввёл купчину с серьгой в ухе, того купчину, которого мы уже видели у Лобного места во время оглашения анафемы Гришке Отрепьеву, а потом — с офеней вместе, когда они ожидали въезда в Москву Димитрия.

— Здорово, Фёдор, — сказал Шуйский ласково.

— Здравствуй, батюшка князь Василий Иваныч.

— Садись, потолкуем.

Купчина, входя к Шуйскому, глянул в передний угол и, увидав там у богатой иконы горящую лампаду, перекрестился истово, тряхнув седоватыми кудрями. Теперь, снова тряхнув головой, он расправил полы однорядки и сел на скамью, покрытую ковром.

— Видал нового царя? — спросил Шуйский, услав свои умные глаза куда-то в другое место.

— Видал, батюшка-князь, сподобился.

— Слава Богу, слава Богу, сподобились мы опять прирожонного царя найти. Авось, наша вера православная окрепнет, а то шатать ею что-то учали.

— Дай-то Бог.

— Дай Бог, дай Бог. Ну, а как он — царь-то наш новый — истово ли крестится? — спросил Шуйский, снова командировав свои умные глаза зачем-то к образам. — Я, признаться, в хлопотах-то и не успел заметить. Не отучился ли он, чего Боже храни, там, в литовской земле?

Купчина не сразу отвечал. Он припоминал что-то.

— Как тебе сказать, батюшка князь, — мудрёное это, великое это дело перстное сложение. На перстном-то сложении, на персте едином, я так мекаю, весь мир стоит.

— Истинно так, истинно — на персте едином, — поддакивал Шуйский.

— Я так мекаю, батюшка князь, — продолжал купчина, видимо, любивший резонёрствовать. — Я так мекаю: коли на персте мир стоит — вот примером так (и он поставил прямо свой толстый, как огурец, большой палец правой руки), и коли ты перст-от этот повернёшь не так, как указано, не истово повернёшь, — ну, и мир опрокинется, аки ендова. Так я говорю, батюшка князь?

— Так, так. Такое умное слово хоть бы святителю так в пору, — льстил Шуйский.

— Ну, топерича, примером, он царь — я так мекаю, — разглагольствовал купчина. — У ево, у царя, примером, на персте ендова. А ендова-то, батюшка князь, кто? — вдруг озадачил купчина Шуйского.

Но Шуйского нелегко было озадачить. Он только спрятал свои смеющиеся глаза где-то под лавкой и отвечал:

— Ендова — знамо, мир. Ты ж сам сказал.

— Так, батюшка князь. Ендова — это Россейская земля. Обороти он, царь-ту, перст-от свой книзу — что станет с ендовой?

— Вестимо что — опрокинется.

— Опрокинется, батюшка князь, опрокинется — прольётся!

Купчина даже привскочил. Шуйский изобразил ужас на лице.

— И всё это от единого перста, от перстного сложения неистового, — продолжал купчина, радуясь, что пугает Шуйского своим красноречием. — Недаром сказано — перст Божий.

— Верно, верно. Ну, а как же ты заметил — новый наш царь истово крестится? — сворачивал Шуйский на суть дела.

— Ох, батюшка князь! Страшно и молвить. Волосы у меня дыбом встали, как увидел я, что хоть он и истово слагает персты, да всё мизинец-то у него не так смотрит, не истово. Инда в озноб меня бросило, как увидал я это. Мизинец, мизинец не так. Так вот я и думаю: ох, батюшки, опрокинется ендова, пропадёт земля Россейская.

— Как же ты, Фёдор, думаешь?

— Да думаю, батюшка князь, что он не истинный царевич Димитрий. Не так слагает персты — не нажить бы нам с ним беды.

— Ия так думаю, — загадочно сказал Шуйский. — Обошёл он нас всех обманом, и горе Московскому государству!

— Ох, Господи! Что ж с нами будет?

— Не ведаю... Богу единому ведомо.

Шуйский, по обыкновению, не досказывал своей мысли: он всегда только закидывал удочку, и когда рыба клевала, он тогда и дёргал удочку — и рыба не срывалась. Купчина окончательно опешил и только бормотал: «Перст... Мизинец... Ендова... Российское государство...» Сам же сочинил ужасы и сам их пугался.