Джулиан Барнс - Портрет мужчины в красном

Такую фигуру не очень хочется включать в текст: она грозит вытеснить собой многое другое. Этот человек отличался экстравагантностью и бесстрашием, не считал нужным скрывать презрение и злость, соединял в себе талант и зависть, был ненадежным другом и мстительным недругом. Но когда Сара Бернар познакомила его с Поцци, тот в течение трех десятилетий принимал его у себя в доме на Вандомской площади, оставаясь ему добрым приятелем, хранителем тайн и лечащим врачом. Поэтому без Лоррена здесь не обойтись. Как отмечают многие биографы, нам, к сожалению, не дано выбирать друзей для главного героя.

Лоррен воплощал собой и культуру, и анархию Прекрасной эпохи. Он, по свидетельству бельгийского поэта Юбера Жюэна, «до отвращения любил свое время». За его серо-зеленые лягушачьи глаза с тяжелыми веками знаменитая Ла Гулю, танцовщица из «Мулен Руж», дала ему прозвище Сонный Принц. Иные подменяли описание его внешнего вида выражением моральной (и гомофобной) гадливости. Биограф Пруста Джордж Пейнтер говорил о нем: «Крупный, обрюзглый извращенец… одурманенный, накрашенный и напудренный… [который] унизывал множеством дорогих перстней свои толстые, белые, рыбоподобные пальцы… [Он] принадлежал к тому опасному типу извращенцев, которые во избежание скандала щеголяют своей мужественностью, а другим приписывают всяческие извращения». В последней фразе наблюдается явный перекос, тем более что Лоррен в открытую именовал себя Посланником Содома. Из-под пера биографа Поцци выходит «уродливый, лоснящийся писака-рифмоплет-критик-журналист-содомит-наркоман, испугавший маленькую Катрин Поцци».

Леон Доде, который, как и Лоррен, не считал нужным таиться, писал:

У Лоррена было широкое, щекастое лицо порочного куафера; волосы его, расчесанные на пробор, лоснились от масла пачули, глаза жадно таращились, мокрые губы роняли слюну и при разговоре шлепали. Как падальщик, он подкармливался клеветой и грязью, разносимой челядью салонных бездельников, содержанками и великосветскими сводниками. Вообразите клокочущий поток, вырывающийся из больничной сливной трубы. Этот маньяк особого рода соединял в себе два, если не три пола, носом чуял сенсацию и художественный стиль… Он выплескивал на газетные полосы ядовитые намеки и псевдоженскую стервозность, описывая дома, где его принимали, дома, где его больше не принимали, и дома, где еще не успели его принять. Бесхребетность той эпохи выражалась хотя бы в том, что Лоррену многое сходило с рук: его далеко не каждый день награждали заслуженным пинком под зад и не охаживали тростью.

Лоррен красил усы хной и пользовался сиреневой пудрой; ему было привычно слышать за спиной шепоток: «Вот наштукатурился». Его приятно щекотала рискованная сторона однополых контактов: садистские практики и, по выражению Уайльда, «пиры с пантерами» [53] …по выражению Уайльда, «пиры с пантерами». – Ср.: «Люди считали, что я ужасно веду себя, задавая обеды в таком дурном обществе, да еще и получая от этого удовольствие. Но с той точки зрения, с которой я, художник, смотрел на этих людей, они были восхитительны, они вдохновляли, вливали в меня жизнь. Это было все равно что пировать с пантерами. Опасность придавала всему остроту». Цит. по: Уайльд О . De Profundis. Тюремная исповедь. Перев. Р. Райт-Ковалевой, М. Ковалева. . Впрочем, как и в случае Уайльда, пантеры зачастую оказывались бродячими котами. Иногда Лоррен на ночь глядя отправлялся куда-нибудь с Итурри, партнером Монтескью: обычно в дансинги Пуан-дю-Жура и другие места свиданий. Лоррен, который, по оценке Гонкура, «был натурой темной и безрассудной», вечно затевал драки, получал по лицу связками ключей и возвращался с рукой на перевязи. Гонкур вспоминает, как Лоррен однажды явился к нему с подбитым глазом и «черепно-мозговой травмой, которая потребовала полудюжины пиявок для очистки раны».

Такого человека выносили с трудом, но и принимали с радостью. Он говаривал: «Что такое порок? Всего лишь предпочтение, которое вам не близко». Подобно Уайльду, он был из тех, чье бьющее через край, шумное эго веселило одних, смущало других и тревожило тихих содомитов, которые ценили приватность и боялись полицейского фургона. Это признавал и Леон Доде: «Если не брать в расчет заключительный скандал, то случай Лоррена чрезвычайно схож со случаем Оскара Уайльда, которого английское светское общество терпело и даже восхваляло, считая его „джентльменом-оригиналом“, пока не раскусило в нем настоящего морального сумасброда». И все же Уайльд и Лоррен (который впервые увидел британского эстета в 1893 году, когда тот приехал покорять Париж) не сошлись характерами: вероятно, и тому и другому претило все время смотреть в зеркало. Уайльд изрек: «Лоррен – позер». Лоррен отозвался об Уайльде: «Он – притворщик».

Многие называли Лоррена «Монтескью для бедных», отчего он, конечно, впадал в ярость. Его так и тянуло провоцировать графа: в своих газетных колонках он именовал его «Гротескью» и «Робер Машер» [54] От французского Ma chere – «моя дорогая». . В 1901 году Лоррен создал вторую литературно-теневую версию Монтескью в своем романе «Господин де Фокас»; впрочем, тяготея к излишествам, Лоррен ввел в роман не одного, а троих двойников графа. И все равно не сумел пробить броню равнодушия Монтескью: тот не отвесил ему пощечину, не бросил перчатку, не высказал ожидаемого признания, не проявил ожидаемой агрессии – не сделал ничего такого, что хотя бы косвенно могло указать на их равенство.

У Сары Бернар: Жан Лоррен в образе умирающего воина

Нетрудно предположить (благодаря или вопреки тому восторженному посланию), что Лоррен лично знал Гюисманса, равно как и другого романиста-католика, Леона Блуа. В отношении тех двоих он преступил черту в другой сфере – в религии. Лоррен не на шутку увлекался сатанизмом и черной магией; он повел за собой Гюисманса по пути оккультизма, злых чар, войны против розенкрейцеров и так далее. Журналист, направленный к Гюисмансу, чтобы взять интервью, очень удивился, когда писатель показал ему какую-то «мазь для экзорцизма» и объяснил, что в ее состав входят мирра, ладан, камфора и гвоздика – растение Иоанна Крестителя. Но здесь Лоррен, в глазах романиста-католика, уже не ограничивался оскорблением общественных норм; он вторгался в область бессмертной души.

Со временем Гюисманс (как и его детище – дез Эссент) почувствовал зов Церкви и в 1891-м, за год до своего официального возвращения в лоно католичества, послал Лоррену такую отповедь:

Сегодня вечером в кафе я просматривал старые номера «Ле Курьер франсэ». Лоррен! Лоррен! Если ты столь преднамеренно богохульствуешь, то, когда пробьет твой час и ангелы в кожаных камзолах и двуконечных шляпах заберут тебя «наверх», тебе, вне сомнения, будет вынесен самый суровый приговор. Берегись! Берегись!