Оливер Боуден - цикл Ассасин. Компиляция. кн. 1-7

Через несколько секунд я взбежал по лестнице и очень тихо, очень осторожно закрыл люк, чтобы мы могли хотя бы отдышаться, пока к ним не явилась помощь. Ведь где-то там какая-то наложница дожидалась заказанного кувшина с водой.

Мы, не сговариваясь, нацепили одежду евнухов и нахлобучили колпаки. С какой радостью я сбросил с себя проклятые сандалии!

Мы оглядели друг друга. На платье Холдена были пятна крови, из носа бывшего хозяина. Я поскреб их ногтями, но вместо того чтобы стереть, как я рассчитывал, я лишь намочил и размазал их. В конце концов, после ряда страдальческих гримас и остервенелых кивков, мы пришли к выводу, что пятна придется оставить как есть и отважиться на риск. Я потихоньку открыл люк и выглянул в верхнюю комнату, которая была пуста. Здесь царили полумрак и прохлада; облицованные мрамором стены казались светящимися, потому что большую часть нижнего этажа занимал бассейн с гладкой, бесшумной, но какой-то одушевленной поверхностью.

Опасности не было, и я подал знак Холдену, который вслед за мной выбрался через люк. Мы постояли так с минуту, привыкая к обстановке и посматривая друг на друга со сдержанным ликованием, а потом направились к двери, которая вела во внутренний дворик.

Я понятия не имел, что ждет нас снаружи, и невольно напрягал пальцы, готовясь в нужный момент пустить в ход спрятанный клинок, а Холдену, верно, не хотелось выпускать из рук меч, и мы собирались оказать достойную встречу и своре злобных евнухов, и толпе стенающих наложниц.

Вместо всех этих страхов нам открылась картина прямо-таки божественная, какой-то потусторонний мир, полный покоя, безмятежности и прекрасных женщин. Это был просторный двор, мощенный черно-белым камнем, с журчащим фонтаном посередине и обрамленный галереями с витиеватыми колоннами в тени нависающих деревьев и виноградных лоз. Умиротворяющее место, посвященное красоте, неге, покою и размышлениям. Журчание и бормотание фонтана было здесь единственным звуком, несмотря на присутствие людей. Наложницы в ниспадающем серебристом шелке сидели на каменных скамьях, погруженные в созерцание или занятые рукодельем, или прогуливались по дворику, бесшумной походкой, невероятно горделивые и осанистые, и вежливо раскланивались на ходу друг с другом; а между ними сновали служанки, одетые в такие же одежды, и все равно легко отличимые, потому что они, и молодые, и старые, были не так прекрасны, как женщины, которым они служили.

Сколько было женщин, столько было и мужчин, стоявших большей частью по периметру двора, бдительных и готовых услужить по первому зову: евнухов. У меня отлегло от сердца, потому что никто не обращал на нас внимания; правила зрительных контактов походили на искусную мозаику. И поскольку мы были здесь чужаками, эти правила пришлись нам весьма кстати.

Мы встали у дверей бани, наполовину скрытых колоннами и виноградными лозами, и я безотчетно принял позу, в которой стояли остальные стражи — прямая спина, руки скрещены на груди, — а взгляд мой метался по двору, выискивая Дженни.

Вот она. Сперва я не узнал ее; взгляд прошел мимо. Но глянув еще раз, туда, где у фонтана в непринужденной позе отдыхала какая-то наложница, подставлявшая служанке для массажа ступни, я понял, что служанка и есть моя сестра.

Годы брали свое, и хотя в ней еще угадывалась былая красота, но темные волосы местами поседели, на увядшем лице виднелись морщины, кожа слегка одрябла, и обозначились темные круги под глазами: измученными глазами. Была какая-то ирония в том, что узнать сестру я смог лишь по выражению лица, так свойственному ей в молодости: надменному и презрительному, когда она смотрела на все свысока. Под этим взглядом прошло мое детство. Не то чтобы я нашел удовольствие в этой иронии, просто не мог ее не отметить.

Дженни ощутила мой взгляд и тоже посмотрела на меня. Какое-то мгновение брови ее хмурились в замешательстве, и я бы очень удивился, если бы она тут же признала меня по прошествии стольких лет. Но нет. Я стоял слишком далеко. В одежде евнуха. Но кувшин — кувшин предназначался ей. И, видимо, ее озадачило, почему это за водой к бассейну пошли одни евнухи, а вернулись совсем другие.

Она еще немного постояла на коленях, выполняя свою работу, а потом, проворно обходя шелковых красавиц, направилась через весь двор к нам. Я отступил за спину Холдена, а она, отклонив голову, чтобы не цеплялись виноградные лозы, свисавшие с портика, остановилась примерно в футе от нас.

Она ничего не сказала — говорить возбранялось — но в словах не было необходимости. Взгляд ее скользнул к дверям бани и значил он только одно: где моя вода? На лице у нее, каким бы скромным ни было теперь ее влияние, все-таки читался отзвук той, былой Дженни, — чувство превосходства, так мне памятное.

Холден под требовательным взглядом Дженни склонил голову и подался к дверям бани. Я молился, чтобы он услышал мои мысли — надо заманить Дженни внутрь, тогда наш побег был бы делом решенным. Он разводил руками, показывая, что там небольшая заминка, и знаками давал понять, что нужна помощь. Но Дженни, вместо того, чтобы предложить помощь, заметила что-то в наряде Холдена и не пошла к двери, а зацепила Холдена пальцем, как крюком, развернула его и указала ему на грудь. На пятно крови.

У нее глаза расширились, она перевела взгляд на лицо Холдена и по этому лицу поняла — перед ней самозванец.

С разинутым ртом она сделала назад один шаг, другой, наткнулась на колонну, и этот толчок вывел ее из оцепенения, и разинутый рот уже готов был нарушить священный запрет и воззвать о помощи, но тут я скользнул из-за плеча Холдена и тихо выдохнул:

— Дженни, это я. Хэйтем.

Она нервно оглянулась во двор, где все шло своим чередом, и никому не было дела до того, что происходит тут, под портиком, потом повернулась ко мне, и глаза ее все увеличивались и увеличивались, наполняясь слезами, и наконец годы отступили, и она узнала меня.

— Хэйтем, — прошептала она, — ты пришел за мной.

— Да, Дженни, да, — тихо сказал я, испытывая непонятную смесь чувств, среди которых явно выделялось чувство вины.

— Я знала, что ты придешь, — сказала она. — Я знала, что ты придешь.

Голос ее делался громче, и я забеспокоился и тревожно глянул во двор. Она подалась вперед, оттолкнув Холдена, схватила меня за руки, и в ее взгляде появилась мольба.

— Скажи мне, что он мертв. Скажи, что ты убил его.

Разрываясь меж двух желаний — закрыть ей рот и в то же время узнать, о чем идет речь — я лишь снова беззвучно выдохнул:

— Кто? Кто мертв?

— Берч! — яростно выплюнула она, и на этот раз ее голос был уже слишком громок.

За ее спиной под портиком шла наложница. Плавной походкой, прямо на нас, скорее всего в баню. Вид у нее был задумчивый, но на шум она подняла глаза, и ее полная безмятежность сменилась бешеным испугом — она высунулась во двор и заорала неизбежное слово, которое мы больше всего боялись услышать: