Кристиан Крахт - Мертвые

Амакасу сидит, с окаменевшей улыбкой, рядом с ним – то и дело поглядывая искоса на двух сопровождающих их офицеров из министерства иностранных дел, которые дают ему почувствовать, что, если только он не сумеет достаточно быстро увернуться, они уже в следующее мгновение вонзят ему кинжал в спину, или накинут на шею удавку, или ударят ногой в крестец, воскликнув при этом: Десять тысяч лет! Банзай!

Возникают какие-то сны наяву, картины недавно пережитых им унижений, и хотя он противится их появлению, они так же осязаемы и реальны, как это помещение, полное журналистов, и те два офицера за его спиной: приглашение на ужин в доме одной аристократической, близкой к императору семье, которое он, конечно, с огромным удовольствием принял; предложение сесть за стол принца, слева от самого Его Высочества, хотя это место, собственно, предназначено для лиц более высокого ранга; Амакасу, несмотря на свое относительно низкое происхождение, почувствовал, что наконец добился признания. Он с изысканной любезностью и элегантностью поддерживал беседу, в то время как вокруг него мелькали слуги; к его присутствию, так он думал, здесь относятся не без удовольствия: ему задавали вопросы о его мнении, и он, в соответствии с поводом для встречи и с составом гостей, пусть и с вежливыми экивоками, но все же, по каплям, это мнение раскрывал; вечер получился прекрасным, и он вернулся в свое невзрачное жилище восторженно-возбужденным, окрыленным.

Спустя две недели его снова пригласили туда; слуга проводил его, полного радостных предчувствий, от дверей виллы к отведенному для него месту за столом, каковое оказалось, однако, самым далеким от принца, какое только можно вообразить, – между торговцем каучуком из Индокитая и неведомой греческой танцовщицей, очкастой и волосатой, чьи лучшие дни совершенно очевидно остались позади.

Он при всем желании не сумел объяснить себе, чем он мог провиниться; это было как если бы кто-то вдруг выключил щелчком солнце: застольные разговоры текли теперь вяло, с трудом, и принц, который на прошлом ужине чуть ли не обхаживал его, теперь не только полностью его игнорировал, но, похоже, даже проинструктировал других гостей, чтобы они так нарочито избегали обращений к нему, как если бы им внезапно овладела какая-то обезображивающая и заразная болезнь. Даже торговец каучуком не отвечал на его вербальные авансы. С тех пор его ни разу больше туда не приглашали.

К моменту, когда пресс-конференция наконец завершается, он все еще испытывает стыд из-за этих мучительных воспоминаний. Ему кажется, будто его уши на несколько градусов теплее, нежели остальное тело. Он с шумом выдыхает воздух. Оба офицера, между прочим, – вовсе не вероломные убийцы: они, с сознанием своего долга и как приличные люди, сопровождают его и Чаплина до выхода из Императорского отеля и дальше, через толпу бодро щелкающих фотоаппаратами журналистов, – до самых дверей уже ждущего лимузина; и один из них, молодой лейтенант с почти прозрачными оттопыренными ушами, даже незаметно дотрагивается до его рукава, отвешивает низкий поклон и говорит: он, мол, испытывает глубочайшее уважение к Чаплину, так не согласится ли он, Амакасу, попросить у артиста автограф, для его маленькой дочери, – разумеется, только в том случае, если это не причинит ему слишком большого неудобства.

На глазах секретарши – уродливой и властной старой карги, депонированной в приемной Гугенберга (она указала Нэгели на место для ожидающих, какой-то стул посреди помещения, как если бы он был маленькой, неприличной, заслуживающей наказания комнатной собачонкой), – он катает ботинком, назад и вперед, валяющийся на полу бледно-лиловый карандаш (который материализовался здесь, перенесясь через эфир, из какого-то другого места); смотрит на часы; напрасно, пока засовывает в карман пачку сигарет, ищет взглядом пепельницу; снова смотрит на часы – пока через пять или шесть растягивающихся, словно жевательная резинка, минут створки двери наконец не распахиваются и не появляется, с грохотом и ухмылкой, сам магнат, уже расставив руки с широкими, как лопаты, ладонями для приветственного объятия.

Виски разливается по стаканам, туда же падают звякающие кубики льда, ему, Нэгели, указывают на полотна, висящие на стенах титанического бюро: voilà! – Энгр, Гро, Делакруа, де Нёвиль, да, только француз может должным образом изобразить войну, вы только посмотрите, мой друг, как точно все это выписано, эти мускулистые, окровавленные бока смертельно раненной лошади на поле боя под Бородино…

И Нэгели смотрит на все это, на это убогое и вульгарное отсутствие чувства меры. Тут имеется белый, изготовившийся к прыжку ягуар из фарфора, в человеческий рост. И кричаще-пестрый, как в кошмарном сне, расшитый современный ковер. И – маленькая черная кошка, которая, жалобно мяукая, пытается своим царапаньем заставить раскрыться дверцы гротескно превосходящего все мыслимые размеры холодильника.

Через панорамные окна открывается широкий вид на Берлин. Нэгели подавляет бездонный зевок, пытается совладать со стучащими молоточками в голове, слышит и видит только наполовину, исследует ледяные кубики в стакане, распознает в этих исчезающих белых кубиках поочередно листки клевера, цилиндры, слезы, слоги ve-ri-tas – и ему, вроде как, мерещится, что этот морозный, связанный с перемешиванием, новый вариант памятного с детства гадания на растопленном свинце в самом деле является, благодаря высвобождению формы в процессе таяния, идеальной редукцией воспоминаний.

Он внутренне проклинает своих новых друзей, Кракауэра и Айснер: ведь именно они уговорили его проституировать себя перед этим фанфароном, который еще и страдает от того, что сделался богатым парвеню; собственно, здесь не хватает только золотых столовых приборов… Как бы теперь просто выбраться отсюда, оставаясь приличным человеком? И вот Гугенберг, продолжая болтать в режиме нон-стоп, садится к роялю на ножках, изображающих орлиные лапы, высоко подкинув за спиной воображаемые фалды фрака, и с отвратительным воодушевлением начинает играть «Друг, верный друг», не выпуская изо рта изжеванной сигары, незажженной, – и под роялем видны его шелковые носки, торчащие из бархатных, с золотыми монограммами, домашних туфель, а в углу орет кошка.

Нэгели чувствует себя так, как если бы был канарейкой в шахте, ожидающей ядовитых испарений. Здесь царит величайшая несерьезность, будто все это только разыгрывается, как цирковой аттракцион, как маскарад; будто речь идет не о сотнях долларов, а об игрушечных деньгах в кукольной комнате, в бумажной торговой лавке; этот Дзампано Гугенберг, этот марионеточный театр, эта оперетта, буффонада, обряд народа маконде… над хозяином кабинета висит картина с изображением обнаженной одалиски, которая проводит staring contest со своим приятелем-скелетом… Нэгели, очень тихо и сдержанно, начинает говорить о связанных с фильмом планах. Больше всего он хотел бы, чтобы никто их не слышал. Гугенберг между тем стучит раздутым, как сарделька, указательным пальцем по клавише с высоким звуком – плинг, плинг, плинг, – все по одной и той же.