Артуро Перес-Реверте - Тень гильотины, или Добрые люди

– Восхитительная женщина, – кивнул адмирал.

– Пожалуй. – Дансени на секунду задумался. – Именно так.

Они уже собирались покинуть библиотеку, когда дон Эрмохенес приметил книгу Бертанваля – «De l’état de la philosophie en Europe» [67] «О состоянии философии в Европе» (фр.). – и остановился ее полистать. Вероятно, всему виной его несовершенный французский, но последние слова Дансени показались ему излишним кокетством.

– Во Франции сложился своего рода литературный деспотизм, который открывает двери Академии лишь для тех, кто ему угоден, – говорит Дансени, словно прочитав его мысли. – Мало кто из представителей низших слоев общества может воспользоваться трудами наших академиков.

Он взял книгу из рук дона Эрмохенеса и, едва заметно улыбнувшись, вернул ее на полку.

– Среди вас, испанских академиков, – добавил он, – ценятся не столько отдельные имена, сколько общий труд. Плод коллективной просветительской деятельности на благо отечества, что очень важно. Это касается и американских владений.

Он подошел к канделябру и задул свечи. Теперь библиотеку освещала только лампа, зажженная в коридоре.

– Что ж, неплохой способ, – промолвил адмирал, – ужиться с такой прелестной супругой, как мадам Дансени.

Хозяин дома остановился так внезапно, что все вздрогнули: никто не ожидал подобной порывистости движений от столь неспешного человека. В неверном полусвете он казался еще более рассеянным и отсутствующим. Дон Педро не мог разглядеть его лицо, но был уверен, что Дансени смотрит на него.

– Лучший из всех, что мне известны. Эти двери не впускают ничего лишнего. Вы меня понимаете?

– Отлично, мсье.

Кажется, Дансени все еще сомневался.

– Между прочим, у нее тоже есть своя библиотека, – добавляет он наконец. – Несколько в ином стиле.

– Улица Пуатвен! – кричит кучер с облучка.

Фиакр останавливается у единственного в окрестностях фонаря, стоящего на углу одной из улиц – темной, кривой и убогой. Ее мостовая представляет собой сплошную топь из-за грязной воды, которую выплескивают из соседних домов. Пахнет азотистой солью и серой, думает адмирал, с отвращением вдыхая воздух. Чуть живой огонек фонаря не отгоняет, а, наоборот, сгущает тени. Вдалеке бесформенной глыбой мрака угадывается обветшалая средневековая башня.

– Где же ваш дом, дорогой друг?

– Там… Где-то там.

Держась рукой за стену, аббат шумно опорожняет мочевой пузырь.

– Здесь обитают, – говорит он, покуда журчащая струя падает в темноту, – справедливые, но опустошенные люди… Гениальные мизантропы… Алхимики мысли и пера…

– Встречаются места и похуже, – возражает дон Эрмохенес, зябко поеживаясь.

– Вряд ли, сеньор… Но когда-нибудь придет день…

Попросив кучера подождать, академики подхватывают аббата с двух сторон. Портал, куда они заходят, представляет собой небольшой двор со множеством повозок, наполовину заваленный кирпичом и брусом, рядом располагается переплетная мастерская, закрытая в этот поздний час; свет фонаря освещает лишь вывеску, висящую над витриной: «Antoine et fils, relieurs» [68] «Антуан и сын, переплетчики» (фр.). .

– He утруждайте себя, господа… Поверьте, я и сам доберусь.

– Ничего страшного, не беспокойтесь.

Дон Педро и дон Эрмохенес помогают Брингасу подняться по темным деревянным ступенькам, которые скрипят под ногами, и кажется, что они вот-вот развалятся, и, поднявшись на последний этаж, отпирают дверь в мансарду. Обшарив стену у входа, адмирал находит огниво и кремень, чтобы зажечь свечу, чей свет до смерти пугает брызнувших в разные стороны рыжих тараканов. В доме холодно. Две комнаты с нищей обстановкой, умывальный таз, стол с остатками черствого хлеба, прикрытыми салфеткой, кровать с тюфяком, погасшая плита, платяной шкаф и столик с письменным набором и полудюжиной книг и брошюр. Остальные книги лежат на полу, большая часть их засалена и зачитана донельзя. Пахнет человечьим телом и затхлостью, прогорклым хлебом, голодом, одиночеством, нищетой. Тем не менее книги разложены аккуратно, а в бельевой корзине, придвинутой к кровати, виднеется проглаженное белое белье, две рубашки и пара чулок, заштопанных и зачиненных, но тем не менее безупречно чистых.

– Оставьте меня… Я же сказал, справлюсь сам.

Брингас падает на скрипящую под его тяжестью кровать, глаза его закрыты. Пока дон Эрмохенес вешает парик на латунный шар в изголовье кровати, снимает с аббата ботинки и накрывает его одеялом, адмирал осматривает комнату и читает названия некоторых книг: «Le gazetier cuirassé» [69] «Бронированный газетчик» (фр.). , «La chandelle d’Arras», «Histoire philosophique et politique des établissements des européens dans les deux Indes» [70] «Философская и политическая история европейских учреждений в обеих Индиях» (фр.). … Кое-какие параграфы в книгах подчеркнуты чернилами. Книги навалены вперемешку, без каких-либо определенных предпочтений, от распутных книжонок до трудов по философии и теологии, от Райналя и Аретино до Монтескье, включая Гельвеция, Дидро и Руссо. А на стене, над всей этой разношерстой библиотекой, красуются три цветных эстампа, образуя единую портретную композицию: Вольтер, Екатерина Вторая и Фридрих Великий. Всем троим Брингас пририсовал усы, рога и другие несвойственные им при жизни черты.

– Он спит, – шепчет дон Эрмохенес.

«Это понятно», – говорит про себя адмирал.

Аббат храпит так, что сотрясаются стены.

– Тогда идемте отсюда.

Прежде чем погасить свет, дон Педро замечает листок с текстом, который лежит на столе и явно написан рукой самого Брингаса. Брезгливость мешает адмиралу прикоснуться к нему, однако любопытство берет верх: он склоняется над столом, держа в руке свечу, и видит перед собой строки, выведенные тонкими прерывистыми буквами, острыми, как кинжалы:

Вдохновенный автор, умеющий обращаться с пером, способен оказать великую услугу освобождению народов, используя публику, посещающую театры, рассуждая с доходчивым и искусным красноречием, приводя в пример персонажей, ловко заимствованных из Истории, дабы выразить то, что даже самый отчаянный патриот не способен или не отваживается высказать в лицо монарху, фавориту или власть предержащему. Вот почему театр является важнейшим источником народного счастья и главной образовательной школой, которая однажды превратится в острейшее оружие в руках отважных людей, бесконечно мужественных и одаренных.

– Это его сочинение? – интересуется дон Эрмохенес.

– Похоже на то.

Академики собираются покинуть дом аббата.

– И как он пишет?

– Очень неплохо. Складывается впечатление, что наш аббат вовсе не такой бессмысленный чудак, каким притворяется.