Милош Црнянский - Переселение. Том 2

Дует, точно буря.

Русским стоит только дунуть, и всех врагов унесет, словно снежным бураном.

В тот день в семье Исаковичей шептались, что у Павла ветер в голове. Точно рехнувшись, он опять вспоминал красавицу черногорку с зелеными глазами и пепельными ресницами.

В конце февраля морозы отпустили. В затишке в Матвеевском заливе начал ломаться лед. В эти дни из штаб-квартиры Исаковичи получили распоряжение нанести визиты русским офицерам Киевского гарнизона. Костюрин хотел до производства познакомить офицеров-переселенцев с русскими.

Молодых людей предполагалось направить в русские хоры.

В то время в Киеве стоял 5-й гренадерский полк. Основан он был в 1700 году и являлся одним из старейших регулярных армейских полков. Его первый командир, князь Николай Репнин, прославился не только своей смелостью, но и богатством, пышностью своих балов и маскарадов.

Исаковичам, разумеется, и не снилось, что спустя семь лет они бок о бок с этим полком будут погибать под Берлином.

Из Исаковичей русским офицерам больше всего нравился Юрат.

А их женам полюбилась больше всех Анна.

Варвара произвела фурор среди мужчин, а Петр пользовался большим успехом среди дам.

О Павле же, с легкой руки Вишневского, который так характеризовал его в рапорте Костюрину, говорили, что капитан Павел Исакович — ментор. Настоящий ментор!

Павел об этом не знал.

И вот угрюмые неучи впервые увидели великолепные фейерверки, посещали балы и вечера. Особенно смущало Исаковичей безудержное русское гостеприимство, какого им нигде не доводилось встречать. Стоило похвалить чью-либо шубу, лошадей или сани, как русские говорили:

— Они ваши!

Если русские ехали на санях, то сломя голову, даже среди ночи и в любой буран. Если скакали, то барьерами служили и заборы и ворота. Если кутили, то по три дня. Если играли в карты, то могли проигрывать и деньги, и дом, и даже любовниц. А если пили, то до бесчувствия.

Юрат прослыл непобедимым борцом «на пояски».

Никто из гренадеров не мог с ним совладать, он же валил всякого. У Юрата левое ухо было изуродовано, и поэтому одна княгиня заключила, что его мучили турки. Но Юрат без тени шутки сказал, что турки тут ни при чем. Просто однажды за ним не досмотрела нянька, и он, совсем еще ребенком, случайно заполз в свинарник. Вот свинья и отгрызла ему пол-уха.

Павлу предложили поступить в русский полк, но он отказался.

И проиграл.

В среду восьмого марта, накануне дня усекновения главы Иоанна Предтечи, Исаковичи были приглашены к бригадиру Витковичу, который должен был сообщить им, в каких чинах они приняты в русскую армию.

Юрату дали лишь чин капитана, а не полученного им в Варадине титулярного майора. Костюрин собственноручно написал, что и капитанский чин для такого молодого человека слишком высок.

Петру присвоили чин лейтенанта, который он имел уже давно.

Павла так и оставили капитаном.

Лишь Трифуна записали майором.

Только тут они узнали, что, переходя через Карпаты, он заблудился, попал на молдавско-турецкую границу, набрел на русский форпост и участвовал в стычке с турками. Лично водил своих людей в атаку и потерял нескольких человек убитыми.

Исаковичи, онемев, пунцовые от возмущения, выслушали, какие даются им чины.

Петр подписал акт, Юрат и Павел отказались. Виткович их утешал, уверяя, что все это можно исправить, когда они прибудут в места назначения.

Самым горьким было услышать то, что все это устроил их родственник, секунд-майор Живан Шевич, когда заменял в Киеве отца-генерала.

А они-то было совсем позабыли о завистливости сербских родичей.

После этого несколько дней Исаковичи только о том с грустью и толковали.

В доме купца Жолобова наступила тишина, словно умер кто-то близкий.

Только Петр посмеивался, громко заявляя, что через это просто надо переступить, что он уже переступил. Он подписал бы акт, дай они ему даже только чин корнета. Не следует, мол, фордыбачить в чужой стране, на первых же шагах.

И уговаривал Юрата и Павла подписать акт и не жаловаться.

Это, мол, в интересах их семьи.

Он слыхал в штаб-квартире, что Костюрину приказано готовить войска к войне с Пруссией. Похоже, что она вот-вот возобновится. Весной полки Шевича, Хорвата и Прерадовича начнут маневры и учения. Надо смириться.

— А на войне на нас, Исаковичей, посыплются офицерские чины, как зрелые груши. Я точно баба испугался, что меня настигнет проклятье тестя. Но сейчас решил скрепиться и доказать тестю, что и без него смогу счастливо прожить с женой в России даже как лейтенант. Дождусь приема у Костюрина и попрошу, чтобы меня представили императрице в Санкт-Петербурге.

Любопытно, что Петру, которого в семье никто всерьез не принимал, удалось-таки уговорить братьев подписать акт о чинопроизводстве.

Юрат ругался:

— Из-за Павла поперся в Россию. И вот на тебе!

Павел подписал молча.

А Петр, то ли почувствовав себя уверенней, заключил, что может стать главой семьи, как Белград стал главой Сербии, то ли произошло это случайно, но он по-мальчишески, хотя ему стукнуло уже тридцать, взялся поучать Павла:

«Слышал я в штаб-квартире, что Трифун в Киеве. Стал лагерем в Подоле, а сам поселился в доме Шевича — не пожелал присоединиться к семье. И я полагаю, что надо пойти к Трифуну и сказать ему, чтобы не позорил семью и возвращался к нам! Мы пойдем с Анной, Варварой и Юратом. А тебе, Павел, на денек-другой придется отойти в сторонку, чтобы с Трифуном ненароком не встретиться. Он такой, что дело может и до драки дойти. Нельзя позорить свой род в России.

Столько наших земляков на Подоле живет в нищете и горе, но терпят, избегают драк. А офицеры привели этих бедолаг в Россию и вот вместо того, чтобы о них печься, ищут ссоры. Ведь и без того известно, что наша семья однажды в прошлом себя уже опозорила, когда брат родного брата ухлопал из пистолета.

Трифун никак не может позабыть свою любовницу.

И хотя ты, Павел, ни в чем не виноват, Трифун может схватиться за пистолет. Может, клянусь богом!

Потому я предлагаю тебе, Павел, некоторое время не показываться на глаза Трифуну».

Исаковичи угрюмо слушали проповедь Петра, сидя в полумраке при дрожащем свете свечи. То, что при представлении, на первых же шагах их жизни в России, они потерпели неудачу и были обойдены в чинах, огорчило их и опечалило.

Все молчали, ожидая, что Павел примет совет Петра.

Однако случилось совсем обратное.

Сначала Павел, насупившись, слушал брата молча, потом зло засмеялся, лицо его налилось кровью, помрачнело, глаза загорелись безумным блеском.

Оттолкнув от себя тарелку так, что она перевернулась, он сказал:

— Я уехал из Темишварского Баната для того, чтобы не видеть, как гонят моих гусар пахать землю богатеям, чтобы не глядеть на проклятых купцов и сенаторов, которые только о мошне и пекутся. Офицерство им больше ни к чему. Им нужно покупать земли, дома, хутора, именья. В Среме я смотрел на вас, Исаковичей, сквозь слезы, а сейчас заглянул вам в душу и вижу вас насквозь. Так для чего же мне прятаться от Трифуна? И где? В какой дыре? Или у тебя, Петр, мозги набекрень? Ты, парень, брат Трифуну! А я нет! Вы одну мать сосали блаженнопочившую! А я нет! Я стал наемным солдатом, и нет у меня ни кола, ни двора, да еще и жену схоронил. Нет у меня семьи! Была и быльем поросла! Так зачем мне бегать от Трифуна? Если Трифун не хочет срамиться, то и я не хочу. Но если Трифун начнет на меня орать здесь, в Киеве, аще господь бог не сотворит чуда, убью его, как последнюю курву. Так и скажи своему брату. Клянусь богом!