Милош Црнянский - Переселение. Том 1

Жалея, как никогда прежде, своих солдат, он ни на ком не мог излить свою досаду, свою желчь, которая все больше и больше накипала на сердце. Месяцы прошли в ожидании чина подполковника, и это обострило его чувства, сейчас он яснее представлял себе несчастную судьбу своих солдат: рванье, в которое они были одеты, смрад раненых, не захотевших расстаться с полком, равнодушие, с которым их бросили под пушки. На все позиции, включая и полк Ивана Хорвата, им дали лишь одного лекаря, чтобы перевязывать раненых. Подполковник Арсений Вуич, командир двух полков, то и дело посылал к нему офицеров с просьбой одолжить денег, поскольку его обворовывали на поставках; во время перемирия начали вешать солдат, уличенных в малейшей краже, даже если они срезали в поле один-единственный кочан капусты.

И не только Вук Исакович, но и его офицеры и солдаты чувствовали себя опустошенными, после боев их шатало на ходу из стороны в сторону, как во сне. Солдаты не только не знали, где и за что воюют, но даже не сумели выучить имя своего командующего, которое должны были выкликать на параде, хотя их усиленно муштровали во время переходов. Две тысячи человек, выстроенных в каре, орали во все горло вслед за громкими выкриками офицеров: «фельдмаршал-лейтенант» — «фельдмаршал-лейтенант», «барон» — «барон», «Йоганн» — «Йоганн», «Леопольд» — «Леопольд», «Беренклау» — «Ребенклау», «Беренклау» — «Ребенклау». Тут не помогали и палки.

Битвы запечатлелись в памяти Исаковича тоже какими-то обессмысленными и нелепыми. Например, та ночь, когда они форсировали Рейн. Беренклау три дня бродил с ними по лесам над Штукштадтом, подбираясь к Рейну. Одевшись простым солдатом, он тихо повел их, как зверей, вдоль берега через кустарник в лес. Там, у самой воды, они в полном мраке лежали на песке под зеленою листвой густых ветвей. Беренклау вынюхивал, что делается на противоположном берегу, прислушивался к гомону голосов и перекличке французских часовых. Теплая летняя ночь, тучи мошкары, щекочущая нос и уши трава. К утру руки и рубахи были в красных пятнах от раздавленных ягод. Случалось, что в темноте кто-нибудь оступался в ямину, полную воды, или в лужу с лягушками, после чего долго слышался приглушенный смех остальных. Слизняки падали за ворот, прилеплялись к лицу, к рукам, когда они спали.

После полуночи поднималась луна, и, чтобы себя не обнаружить, им приходилось неподвижно лежать, уткнувшись носами друг другу в грязные опорки и острые штыки, не смея шевельнуть головой. Перед ними ясно обозначалась шумная река, медленно вертевшая в своем потоке и перебрасывавшая порой на противоположный берег пни и ветки, которые французы встречали пальбой из ружей. Над залитыми лунным сиянием лесами стояла в те часы полная тишина, лишь изредка прерываемая далеким собачьим лаем из Майнца. Промокшие от утренней росы, прозябшие, солдаты, точно прилипнув к грязи, дожидались дня, прислушиваясь, как в вышине постукивают дятлы. В траншеях на той стороне четко различались силуэты французов.

Иногда Беренклау заставлял поднимать шум, чтобы французы подумали, будто лагерь снимается с места. Зажигали костры, дико орали и били в барабаны.

Решив наконец, что неприятель достаточно сбит с толку, фельдмаршал-лейтенант, дождавшись особенно темной ночи, подошел по берегу Рейна к Майнцу. И, договорившись с Исаковичем о форсировании реки перед рассветом, удалился, чтобы пригнать лодки.

Оставив солдат лежать в перелеске, Исакович спустился на песчаный берег и вошел в воду. Над ним было звездное небо, на той стороне — лес, а посреди черневшей реки — два небольших острова. Вокруг тишина. Сквозь тяжелые сапоги проникала влага. Усталым движением плеча он с удовольствием сбросил с себя накидку, ставшую тяжелой, и почувствовал, что еще холодно. Подняв пистолеты к самому носу, чтобы еще раз проверить, на месте ли пули, сунул их обратно, потом вытащил саблю, отбросил далеко на берег, к солдатам, ножны, неторопливо засучил правый рукав и, хотя его обнаженная почти по локоть волосатая рука покрылась гусиной кожей, разгоряченному телу это было приятно.

То было единственное в своем роде мгновение, которое всегда доставляло ему подлинную радость. Мгновение, когда казалось, будто сжатые пальцы срослись с эфесом и никакими силами их уже не разжать. То был могучий прилив сил, сладчайшее из всех наслаждений, когда словно утихали все боли, исчезали все недуги и он превращался в великана, который может остановить реку, вырвать с корнем дерево и рассечь облако.

Он слышал, как солдат тихонько добрался до его плаща и поднял его, потом увидел появившиеся из-за небольшого островка лодки. Вернувшись к полку, он быстро повел его через редкий лесок по течению реки к Беренклау, который ждал у лодок.

Никто не проронил ни слова.

У берега стояло двенадцать больших лодок с гребцами. Беренклау вскочил в первую.

Как только люди уселись, лодки двинулись вниз по течению и перебросили их к темному берегу острова.

Только-только светало, и в пятидесяти шагах еще ничего не было видно.

Бесшумно проплыв мимо кустов, они внезапно очутились на быстрине. Их завертело. Две первые лодки уткнулись в песок. Исакович еще видел, как Беренклау поднялся, а солдаты соскочили в воду, чтобы стащить лодку с мели, и тут же они потонули в предрассветном полумраке, а спустя миг показался противоположный берег.

Десять лодок едва слышно врезались в песок. Солдаты быстро выскочили на берег и схватили ружья, насыпали на полки пороху, сменили пистоны и взяли ножи в зубы.

Французы еще ничего не замечали.

И только когда Исакович с несколькими солдатами показался на крутизне, один из неприятельских солдат дико вскрикнул. В этот миг подоспел с двумя отставшими лодками и Беренклау, и тишину ночи нарушил ритмичный рев: «Ма-ри-я Те-ре-зи-я!»

Загремели ружья, бешено затрещали пистолеты, раздались ужасные крики и вой. Сербы с ножами в зубах прыгали в траншеи прямо на головы французов.

Спустя полчаса, оставляя за собой падавших на землю и извивавшихся от боли раненых и умирающих, Исакович с горсточкой солдат пробился на главную улицу города; запыхавшись, обливаясь потом, с налитыми кровью глазами он шел, упираясь в стены домов своей окровавленной саблей, а его солдаты стреляли в темный провал улицы. Над ней почти что сомкнулись два ряда черных закоптелых островерхих кровель, недвижимых и пустых, в узкой голубой полоске над ними горела денница.

Вот так, без особой радости, но и без сожаления он пропустил парламентеров, направлявшихся к барону Беренклау договариваться о сдаче города, и телегу, нагруженную убитыми доверху, так что свисали руки и ноги.

Также без всякого удовольствия он услышал, что армия следует за ними и мост уже построен. Три дня, пока Карл Лотарингский перебрасывал войска, он, мертвецки пьяный, проспал.