Милош Црнянский - Переселение. Том 1

Озябшие и промокшие старики застыли как изваяния на илистом берегу, а женщины с детьми и собаками кинулись вдоль кромки отвесного берега и бежали, плача и причитая, до тех пор, пока барки не скрылись за чащей ивняка. Еще какое-то время до них доносилась хриплая песня, но и она, когда не стало видно провожающих, постепенно расстроилась и вскоре совсем умолкла. И только на высоком берегу долго еще не смолкал бабий вой.

Едва лишь барки отчалили, он погнал коня обратно в гору. Лошадь фыркала и была вся в мыле. Пора было и ему готовиться в дорогу.

У конюшен и скотного двора собрался народ поглазеть на его отъезд, а особенно на рыдван, лошадей и слуг его брата, известного во всем Подунавье и Потисье своим богатством купца Аранджела Исаковича.

Брат, как условились, ночевал в селе с детьми, а рано утром должен был приехать сюда, чтобы помочь ему при расставании с женой, горячего нрава которой они оба побаивались. И в самом деле, едва он, проводив солдат, поднялся в гору, как с противоположной стороны показался огромный, расписной рыдван, тут же окруженный слугами.

Было уже совсем светло. Дождь перестал.

Стукнувшись о камышовую кровлю, он переступил порог и вошел в хибару. Жена была уже одета, умыта, как всегда — обворожительна. Устав от быстрой езды, он поглядел на нее другими глазами, подошел к ней и принялся целовать сквозь щетину своих взлохмаченных усов. Еле переводя дух от ее поцелуев, он еще раз несвязно и беспорядочно повторил то, что вдалбливал ей с вечера всю ночь: чтоб она переселялась к его брату в Земун; как купать младшую дочь, у которой была какая-то накожная болезнь; что поход в Штирию и Баварию не опасен, что война будет короткой и до боев дело вряд ли дойдет; и, наконец, о своей верности и скором возвращении. Она же, дрожа всем телом, срывала с себя, как безумная, серебряные застежки, пуговицы, шелковые цветы, кружева и сквозь рыдания твердила все те же слова и те же мольбы. Высвобождаясь из ее объятий, он невольно рвал ей волосы бляхами своей треуголки, цеплявшимися за ее платье, и, целуя ее на прощанье в губы, говорил все те ласковые слова, к которым она так привыкла в первый год замужества. Повиснув в безумном страхе у него на шее и уже в который раз кропя его святой водой, она умоляла его не жениться там, как это делают другие, не лезть на рожон, вызвать ее потом к себе и, главное, не погибнуть. Целуя его мокрыми от слез полуоткрытыми, дрожащими губами, она смотрела на него, закатывая глаза, так что вместо синей радужины и больших зрачков видны были только белки. Почти теряя сознание, вся обмякшая, она лихорадочно твердила:

— Я умру! Умру!

Тем временем из рыдвана вышел его брат Аранджел, сухой и желтый, в длинном кафтане на волчьем меху и с янтарными, крупными, как зрелый виноград, четками в руке. Приказав повернуть рыдван, кир [1] Кир — господин (греч.) . Аранджел мягко оттеснил в сторону толпу, одаривая каждого, кто подходил к его руке, бросил несколько слов слугам и весело помахал девочке, старшей дочери брата, которую он привез попрощаться с отцом и которую слуга не спускал с рук.

Старший брат, понимая, что он не в силах будет смотреть на то, что жена станет вытворять в последнюю минуту, договорился с младшим обмануть ее. И наказал тому подъехать с ребенком в рыдване к хатенке у скотного двора. Здесь был последний ночлег, перед тем как погрузиться в барки и плыть до самого Варадина. Сюда приехала жена, чтобы провести с ним последнюю ночь. В этой хибаре обычно жили зимой пастухи. Слуге было приказано стегнуть по лошадям, как только старший брат выйдет из дома и вскочит в экипаж.

Все свершилось мгновенно. Покуда она, полумертвая от горя, приводила в порядок платье, чтобы выйти с мужем на люди, он, услышав щелканье кнута, украдкой перекрестился, кинулся к двери и оказался лицом к лицу с братом. Наспех расцеловавшись с ним и оборвав ему четки, так что те разлетелись по грязи, он вскочил в рыдван.

Услыхав лошадиный топот и крики, ничего до тех пор не подозревавшая женщина выбежала на порог и, увидав, что экипаж уже скрывается в кустах за шелковицами на другой стороне выгона, как пьяная, без памяти повалилась на руки деверя.

Приподнявшись с заплаканной дочерью на руках в огромном расписном рыдване, прыгавшем на ухабах, старший Исакович увидел только, что жена его лишилась чувств. Склонив голову к ребенку, он молча смотрел, как экипаж, разбрызгивая грязь и налетая на корни, пни и кочки, завернул за редкую рощицу акаций и как кучер, упершись ногами в окованный железными украшениями передок, остановил наконец понесшую тройку.

Отругав слуг, он, все еще прижимая к груди дочь, удостоверился, что оружие, одежда, сапоги и новенькая, кованная серебром сбруя — на дне экипажа, а дукаты, нож и часы-луковица — в поясе. Ничего не забыто.

Потом приказал ехать медленнее и, лаская девочку, принялся, словно разряженный, матерый медведь, урчать, подпрыгивать и пританцовывать на месте. А она, гладя его ручонками, смеялась сквозь слезы и теребила серебряные бляхи на его треуголке.

Над плавнями и ивняком прояснялось, перед экипажем взлетали с песней первые жаворонки. В небе кружились стаи ворон. Все больше светлело от необозримых заливных лугов и заводей. Катясь по дороге вдоль берега, мимо крутых склонов, спускавшихся в мокрые луга, рыдван быстро нагнал три большие черные барки, которые медленно ползли вверх по течению.

Теплые объятья детских ручонок казались продолжением сна. Он слушал перестук копыт, поскрипывание колес, детский голосок, в которые вливались трели жаворонка и воронье карканье, слушал словно сквозь сон и глядел на дождевые тучки, которые быстро таяли под лучами бесконечно далекого, но огромного солнца.

Не получая ответа на свои вопросы, девочка без конца повторяла их обиженно и настойчиво, дергая отца за уши, за позумент, за усы. Невыспавшаяся и слабенькая, она лепетала все тише и тише. Он, тихо напевая, укачивал ее. Вскоре девочка уснула у него на груди.

После ненастья наступил погожий весенний день. В плавнях и лозняках на противоположном берегу закурился тяжелый молочный туман, он становился все гуще и вскоре затянул всю реку. Песня плывущих в барках долетала среди мертвой тишины едва слышно, словно из-под земли.

По вырисовывавшимся слева лиловым горам и лесам можно было заключить, что утро будет ясным и солнечным. У ряда высоких тополей он велел остановиться. Расцеловал уснувшую дочь, положил ее на сиденье, а сам, при помощи слуг, уселся на коня и, въехав в кустарник, спокойно дождался, пока перегрузят вещи на вьючных лошадей. Потом отпустил слуг брата, посторонился, чтобы дать развернуться рыдвану, и долго смотрел, как он катит по густой траве и как из-под лошадиных копыт взлетают вспугнутые жаворонки.