Милош Црнянский - Переселение. Том 1

— Петр! Ну же! Пора! Надо вставать. Ты ведь знаешь, скоро повезут Павла! — проговорила она голосом капризного ребенка.

А муж между тем все щурился и зевал. И тогда Варвара принялась стаскивать с него рубаху.

Она встала первой — высокая, стройная, с длинными красивыми ногами и тонкой талией. Вытащив из-под кровати большой медный таз, она сняла рубашку и начала мыться. Увидя, что муж снова засыпает, она хохоча стала колотить его подушкой. Груди ее при этом покачивались.

Петр окончательно проснулся, встал, босиком в длинной рубахе подошел к окну и отворил его. Под окном щебетали ласточки, щебетали они и над окном, где свили себе гнездо.

— Ласточки! — воскликнул молодой офицер. — Так вот откуда у меня это пятно на треуголке!

У него была привычка для проветривания вывешивать на ночь за окно мундир, штаны и треуголку.

Тем временем жена его помылась, и у таза присел сам Петр, чтобы вымыть ноги.

Комната, где жили Варвара и лейтенант первого класса Петр Исакович, была увешана гобеленами, изображавшими нагих ангелов и различные сцены охоты. И если бы его жена, еще не успевшая одеться, подошла бы и стала рядом с этими ангелами, то она вполне могла бы соперничать с ними красотой своего обнаженного тела.

На другой половине трактира номера уже не отличались роскошью, но все же были просторны и удобны. Правда, свет проникал в них только сквозь стеклянные двери. В одной из таких комнат жил Юрат. Хотя он был на год моложе Петра, но сильно опередил его по службе. Во время войны Юрат несколько раз брал в плен видных неприятельских офицеров, и потому чины сыпались на него, как груши. Юрата Исаковича знали даже в Вене, и Энгельсгофен не раз посылал его на придворные балы. Женился Юрат пять лет тому назад на Анне, дочери Якова Богдановича, который так же, как отец жены Петра, был сенатором из Нови-Сада.

Майор Юрат летом и зимой спал голый, и после пяти лет брачной жизни он все еще спал с майоршей, вернее сказать, на майорше. Он привык так засыпать, и Анне приходилось сталкивать с себя толстяка мужа, словно тяжелый камень.

Анна недавно родила второго ребенка и теперь боялась, как бы муж его не прислал. А потому гнала Юрата с кровати, и тогда он, бедняга, сворачивался калачиком у ее ног. А по ночам вставал укачивать малыша.

Просыпался он всегда как по заказу.

Скажет: «Завтра проснусь с петухами».

И проснется.

Скажет: «Встану, когда монастырские часы пробьют четыре».

И встанет ровно в четыре.

Так и в то утро он разбудил жену, потом, поглядывая, как она умывается, убаюкал ребят. Анна, проснувшись, испуганно вскрикнула, увидев, что под боком у нее нет младенца. Юрат взял его на руки. А носил он детей точно медвежат. Дочь поднимал и держал, как ягненка, вниз головой. В их комнате не было ни гобеленов, ни ангелов в стиле рококо. На стене висела одна-единственная икона: дева Мария на глобусе, придавившая ногой змею.

Когда брат и католичка-невестка приходили к ним в гости, Юрат обычно говорил жене:

— Сними-ка со стены эту шокицу, чтобы не смотрела она, что делает твой муж по ночам!

Разумеется, всякий раз это вызывало визг и крики сконфуженных женщин, краснел и его брат, Петр.

А Юрат только трясся от хохота, глядя на смущенного брата.

Жена Юрата, Анна Богданович, составляла полную противоположность своей невестке — и фигурой и лицом. Она была ниже и полнее Варвары, и тело у нее было гибкое, как у тигрицы. Анна, как и Варвара, вышла замуж семнадцати лет и хотя уже пятый год жила с мужем, все еще любила его до безумия. Ее черные косы спускались ниже колен. Пышные волосы издавали аромат. У нее были сильные, красивые ноги. Она славилась среди офицеров как плясунья и великолепная наездница. Анна могла на всем скаку поднять с земли плетку или саблю; зажав между ногами свою черную широкую юбку, она вскакивала на лошадь, смеясь хваталась за гриву и мчалась, обгоняя всех, словно привязанная к шее коня.

Ее отец, сенатор Яков Богданович, обычно говорил:

— Вот уж наградил меня господь бог татаркой.

Черноглазая, остроносая, со сросшимися на переносице бровями, с пухлыми пунцовыми губами, она была очень хороша собой, хотя подружки и уверяли, будто в ней есть что-то птичье.

В какой-то степени они были правы — эта молодая пылкая женщина напоминала только что вылетевшую из леса птицу. Когда Анна зимою танцевала на балах в комендатуре, Энгельсгофен говорил, что в своем черном платье с кринолином она похожа на черного лебедя, а когда сердится — то на орлицу. Юрат, изрядный забияка, застывал на месте, когда Анна вдруг, сверкнув своими черными глазами и нахмурив сросшиеся брови, кричала ему: «Джюрдже!»

Но зато на вечеринках за стаканом вина эта женщина становилась нежной, ласковой и бархатистым голосом пела под арфу.

— Сам царь Давид был у меня сватом, — говорил Юрат, наслаждаясь пением жены: он все еще как бы переживал свой медовый месяц, хотя минуло уже пять лет с тех пор, как они поженились.

Тот, кого два брата и их жены собирались проводить, готовился в это время к отъезду; усталый, невыспавшийся, приунывший, он все еще не мог справиться с душевной травмой, которая остается у каждого, кто побывал в тюрьме.

Надо сказать, что при Энгельсгофене офицерская гауптвахта не так уж была страшна. Находилась она в том же доме, где проживал и сам фельдмаршал-лейтенант. Арестованных содержали в хорошо оштукатуренных, светлых и чистых комнатах с деревянными полами, их отапливали и проветривали. Однако, по распоряжению Гарсули, Павла Исаковича посадили не туда, куда сажали картежников, дуэлянтов и гуляк. Под гауптвахтой в подвале, по соседству с римским колодцем, было несколько почти совсем темных камер с земляным полом, которые еще совсем недавно служили застенками. Сюда сажали убийц, дезертиров и шпионов. Но Гарсули приказал посадить Павла именно туда.

Ему дали какие-то козлы, соломенник, кружку воды да ломоть заплесневелого хлеба. В этой сырой и вонючей камере стоял трехногий табурет, на котором можно было сидеть, но не было ни стола, ни свечи. И когда Павел ложился отдохнуть, мыши пищали под ним в соломеннике, а крысы перескакивали через него, как огромные кузнечики. Одна даже укусила его в руку.

В этой яме заключенный чувствовал себя как в гробу и вскоре уже терял всякое представление о времени.

Сырость в каземате была такая, что арестанта уже через два-три дня начинала трясти лихорадка. А когда его выпускали оттуда, что случалось, впрочем, редко, то он походил на вставшего из могилы мертвеца. И голова у него становилась седой.

Те, кого сюда запирали, уже после первой проведенной здесь ночи принимались неистово стучать в дверь и звать профоса; многие умоляли его и плакали.