Жан-Кристоф Руфин - Большое Сердце [litres]

– Как тебя зовут? – спросил я, хоть уже знал ответ.

– Мари.

Она не была напугана и не пыталась убежать. Ее робость была наигранной, она хотела, чтобы из группы ребятишек выделили именно ее, ее одну, – это уже был характер.

– Сколько тебе лет?

– Четыре.

– А как зовут твою маму?

Не знаю, может, она почувствовала волнение в моем голосе? Или ждала именно этого вопроса, чтобы открыться мне? Она не ответила. Молча отвела спадавшую на лицо прядь волос, повернулась и уставилась на меня огромными глазищами.

Это была Агнесса.

Дети чаще всего заимствуют черты обоих родителей и в зависимости от времени и обстоятельств напоминают то одного, то другого. Но есть и такие, которые, кажется, вышли из одного истока, к которому ничего не примешалось, и это делает их точной копией единственного родителя, лишь с разницей во времени. Мари была маленькая Агнесса. Если бы ее мать была жива, это сходство было бы всего лишь забавной, трогательной диковинкой. Но Агнесса умерла, и увидеть ее в этой девочке было все равно что стать свидетелем воскрешения. Никакими словами невозможно передать мое смятение при мысли, что сама Агнесса воплотилась в крошечном теле этого ребенка. И хотя ничто не свидетельствовало о справедливости моей догадки, меня утешила та тихая нежность, которую девочка сразу проявила ко мне. Она протянула ручку и погладила меня по щеке. Потом вскочила на ноги и решительно повлекла меня в лес. Она показала мне дупло белки, подстилку из листьев, сооруженную для лани, которую она видела почти каждый день. Она с серьезным видом выложила мне, как ей тут живется, шепотом, по секрету, сообщив, что этот лес населяют таинственные существа и они разговаривают с ней.

Мы добрый час шли по парку и добрели до опушки, за которой начинались луга. Доверчивый рассказ Мари сблизил нас, и я, присев на корточки, осмелился задать ей вопрос, не выходивший у меня из головы:

– Ты знаешь, где твоя мама?

В моих словах не было жестокости, лишь стремление понять, что именно ей известно. Я смутно чувствовал, что хоть многих вещей она не ведает, но об этом знает куда больше меня. Она пристально посмотрела на меня, раздумывая, можно ли мне довериться.

– Мама… – произнесла она, не отрывая от меня глаз, – мамы здесь больше нет. – Потом, явно решив, что мне можно доверить многое, но все же не стоит выкладывать все сразу, прижала палец к губам, веля хранить молчание.

Она взяла меня за руку, и мы повернули к замку. Звон колокольчика сзывал детей к обеду. Я расстался с ней у дверей детской столовой, расположенной рядом с кухнями.

Встреча с Мари и через нее с ее матерью подняла во мне вихрь противоречивых чувств. Мне вновь открылась душераздирающая реальность, что Агнессы больше нет, это было так же неожиданно и болезненно, как и в первый раз, когда я узнал о ее смерти. Вместе с тем, хоть я прежде и не задумывался об этом, тот факт, что от нее остался этот ребенок и еще двое других, которых я не видел, являлся для меня если не утешением, то, по крайней мере, способом восполнить отсутствие Агнессы, свидетельством того, что она существовала в реальном мире.

Я поднимался по лестнице, следуя за слугой, который вел меня в мои апартаменты. Я раздумывал, согласятся ли Коэтиви, чтобы я принял участие в воспитании Мари. В конце концов, я ведь был душеприказчиком ее матери! Я с радостью подумал о том, что увижу, как она растет, смогу участвовать в ее жизни, наблюдать, не проявятся ли в ней хоть в малейшей степени черты Агнессы.

Немаловажно подчеркнуть, что я был погружен в эти мысли, когда сильно чем-то встревоженный Марк, поджидавший меня в спальне, отвел меня в сторону, затворил двери и сказал, что ему необходимо срочно переговорить со мной. Он объяснил, что король сразу по прибытии в замок созвал Совет. Обсудив текущие дела, он в узком составе провел совещание, посвященное моей персоне. Клеветники в последние недели просто сорвались с цепи, а этим утром прибыли два уполномоченных Генеральных штатов Лангедока с новыми разоблачениями. В тот же час со мной все было решено. На меня, размягченного встречей с дочуркой Агнессы, эта новость обрушилась, как ушат ледяной воды, вызвав приступ ярости. Еще не приняв никакого решения, я промчался к лестнице, спустился в другое крыло замка и, оттолкнув стражу, ворвался на Совет.

Король выглядел смущенным, но по его глазам было видно, что доносчики сделали свое дело. Во взгляде, которому он старался придать мягкое приветливое выражение, проступали недоверие и ревность. Ситуация явно требовала благоразумия с моей стороны, но проснувшаяся во мне – увы, слишком поздно – сила, которая должна была бы подстегнуть меня к немедленному бегству, заставила меня смело перейти в наступление. Я возражал, отбросив всякую почтительность, и моя дерзость лишь усилила сверкавшее в глазах короля опасное искушение дать волю подлости и жестокости.

Я видел эту угрозу, но на сей раз отказался от мысли прибегнуть к такому же оружию. Напротив, из чистой бравады я предложил, чтобы меня взяли под арест до того момента, когда я смогу представить доказательства, что выдвинутые против меня обвинения ложны.

Я не поверил в искренность короля, когда тот заявил, что принимает мое предложение. Он позволил мне закончить мою защитительную речь, и, поскольку возражений не последовало, я удалился.

Поверите ли вы мне или нет, но, возвращаясь к себе, я успокоился. Все было ясно. Мне вновь удалось отразить удар, но это будет последний раз. Я решил тем же вечером покинуть Тайбур. В конце июля темнеет поздно. Мы сможем скакать, не подвергаясь опасности, до девяти вечера. Сначала я прикинул, где мы сможем заночевать, потом – сколько понадобится времени, чтобы добраться до Прованса, а затем до Италии. Оттуда я напишу Коэтиви. Они мне немало задолжали, поэтому, не помогая мне в открытую, просто закроют глаза, если я предприму попытку похитить Мари и вывезти ее с собой. Она, как и ее мать, оценит Италию и ощутит ее благотворное влияние.

Марк по моему указанию собирал вещи. Я призвал цирюльника и, пока он брил меня, наслаждался нежностью скользящего по щекам лезвия. Я собирался спуститься к ужину, когда у дверей появились пятеро стражников под командованием какого-то едва знакомого мне мелкого нормандского дворянина.

Потупившись, он сообщил мне, что я арестован. Я заставил его повторить это дважды.

Этим утром во мне проснулась надежда. Вернувшаяся из города Эльвира сообщила мне новость – ей она казалась не важной, она упомянула об этом едва ли не случайно, просто пришлось к слову. Но для меня это было жизненно важное известие: мои преследователи не из Генуи, это флорентийцы. То, что могло бы сойти за мелкую деталь, меняло всё.