Жан-Кристоф Руфин - Большое Сердце [litres]

Об этих проблемах папа заговорил со мной уже при первой нашей встрече, прежде даже, чем расспросить меня о том, что случилось со мной во Франции. Как все люди, стоящие на пороге смерти, он был одержим мыслью о предстоящем конце и с каждым новым собеседником продолжал тот мучительный монолог, который произносил внутри себя самого на пороге небытия. Я больше, чем когда-либо, уверился, что он не верит ни в Бога, ни особенно – в теперешней ситуации – в вечную жизнь.

Мы виделись каждый день, подолгу беседовали. Его доставляли в сады Ватикана, откуда он мог наблюдать за строительством базилики. Он показал мне развалины цирка Нерона, где принял мученическую смерть святой Петр. Находиться в окружении прошлого было его единственным утешением, как будто потусторонний мир, куда он теперь направлялся, был создан из этих камней, хранивших следы людей минувших эпох, а ярко-зеленые сосны своей прохладной тенью, казалось, защищали их.

Рим, как я и надеялся, был для меня гораздо более надежным убежищем. Николай Пятый позволил мне устроиться в крыле Латеранского дворца. Во время авиньонского пленения пап он пустовал и нуждался в полной реставрации. Я велел произвести ремонт, окрасить и меблировать свои комнаты. Бонавентура дал мне постоянную охрану, куда бы я ни направлялся, а поскольку я больше всего времени проводил с папой, то пользовался и его защитой. По некоторым признакам мы поняли, что наемники Кастеллани по-прежнему следят за нами, но поводов для беспокойства у нас не было.

Здоровье папы резко ухудшилось. Его врач сказал мне, что ночью у него было обильное кровотечение. Живот его под казулой странным образом увеличивался, что резко контрастировало с истощенными руками и ногами. Он часто скрещивал руки на животе с гримасой страдания. Во время нашей последней встречи он признался мне, что Сенека доставил ему большее утешение, чем чтение Евангелия. Это был простой, лишенный всего показного, бесконечно ранимый и одинокий человек; он отдал Богу душу незадолго до рассвета 24 марта, не издав ни единого стона. Члены церковного собора ждали его смерти – если не сказать, что они на нее надеялись. Собравшиеся кардиналы незамедлительно избрали его преемника, о кандидатуре которого договорились, вероятно, давным-давно. Речь шла об Алонсо Борджиа, епископе из Валенсии, который стал папой под именем Каликста Третьего.

Николай Пятый представил меня ему за несколько дней до смерти. Ему было семьдесят семь. Он был полон сил и неутомим. Приверженность папы к античной культуре казалась ему явным недостатком. В отличие от своего предшественника, Каликст Третий был движим истинной, идущей от сердца верой, не оставлявшей места сомнению, верой, в свете которой любое проявление культуры, не продиктованное Господом, казалось бесполезным, если не подозрительным. Совершенствованию истинной веры он противопоставлял языческий мир, куда он относил и дикарей, разгуливавших голыми, и афинских философов времен Перикла. Он поддерживал идею Крестового похода, стремясь преуспеть там, куда отказался ступать его предшественник.

Тот свой обет, который Николай Пятый некогда называл Крестовым походом, был прежде всего согласием всех государей и правителей Европы перед лицом турецкой угрозы. Достичь этой цели было крайне трудно, так как никто из власть имущих, что бы они ни заявляли публично, не намеревался обуздать свои честолюбивые устремления и отказаться от мести.

Каликст Третий требовал куда меньшего: он не осуждал распри правителей – лишь бы те предоставляли ему средства, чтобы снарядить флот для похода в Малую Азию. Это его желание было несложно исполнить: нужны были хоругви и галеры, рыцари в полном снаряжении и войско, которое в конце концов пришлось ограничить, так как предстояло отправиться морем. В королевствах и княжествах имелось достаточно бандитов, повинных в грабежах, безмозглых дворян, прикрывавших своих чахлых коней расшитыми попонами, унаследованными от предков. Труднее было сыскать корабли, и папе удалось собрать меньше судов, чем он хотел. В целом все выглядело вполне прилично, и он мог с портовой башни в Остии достойно благословить армаду.

Мне было грустно видеть, как со всей Европы в Рим стекаются наемники вроде Бертрандона де ля Брокьера, некогда встреченного мною в Дамаске. Приняв решение напасть на турок, не имея соответствующих средств, папа давал им повод смотреть на него как на своего врага и продолжать завоевание Европы, которая не сумела преодолеть ослаблявшие ее внутренние распри. Однако выбора у меня не было. Я пользовался гостеприимством папы Каликста, который вслед за Николаем Пятым оказывал мне покровительство. Отныне я обосновался в Риме. Здесь я мог жить в безопасности, и мне приходилось делать ответные шаги, от которых эта самая безопасность зависела. Папа настоятельно просил меня собрать для него средства, а также дал несколько поручений, и в частности получить от жителей Прованса и короля Арагона новые суда.

Полгода, проведенные мною в Риме, несомненно, стали временем, когда я, как никогда прежде, смог окунуться в роскошную жизнь и вкушать удовольствие каждого мига. Эта вереница наполненных счастьем дней не слилась у меня в единое подробное воспоминание. Сам здешний климат, теплый и ровный, позволял не замечать смену времен года. Мне запомнились лишь дивные сады, пышные празднества, неповторимые запахи, которыми античные руины насыщают религиозные церемонии в городе святого Петра. В моей памяти запечатлелись прелестные женские образы. В то же время обстановка в Риме изрядно отличалась от Флоренции или Генуи, не говоря уже о Венеции. Римляне стремятся доказать, что их город достоин быть местом пребывания папского престола, особенно после печально известного эпизода «вавилонского плена», как они именуют время, когда папы перебрались в Авиньон. Страсти и пороки здесь ничуть не менее жестоки, чем в других местах, однако здесь их скрывают куда тщательнее. Этьен, мой слуга, был совсем иным, чем Марк, и мне не приходилось рассчитывать на то, что он поможет мне сорвать пелену добродетели, пусть даже совсем легкую, за которой дамы скрывали естественную склонность к сладострастию. Так что я ограничился лицезрением и, должно быть, разочаровал не одну из них, отвечая на изящные и расчетливые демарши с учтивой отрешенностью. Если быть до конца откровенным, то за приверженностью к условностям и извечной нехваткой легкости в ухаживаниях скрывалось то, что у меня не лежало сердце к галантным приключениям. Кончина Агнессы и смерть Масэ, мое заключение и пытки, которым я подвергся, – словом, все выпавшие на мою долю испытания на фоне римского блеска вдруг проступили, подобно тому как проступают пятна на выцветшей ткани. Страдание, траур побуждают искать удовольствие, когда мы способны вновь испытать его. В то же время они препятствуют ему. После перенесенных испытаний дух не может вполне предаться нежности, роскоши и любви, ведь, чтобы наслаждаться всем этим, надобно верить, что все это вечно. Но когда тяжкие воспоминания кладут этому предел и напоминают, что, предаваясь удовольствиям, мы всего лишь ненадолго отдаляем неизбежное возвращение несчастия и смерти, желание вновь испытывать нежные чувства нас покидает. Я никогда не был веселым сотрапезником и еще в бытность мою при французском дворе получал приглашения скорее потому, что пользовался известным влиянием, а чаще потому, что являлся чьим-то кредитором. В Риме я вскоре завоевал репутацию серьезного и молчаливого гостя, некоторые могли даже считать меня мрачным.