Селим Ялкут - Львовский пейзаж с близкого расстояния

Фрица несколько раз вызывали на допрос к нужному человеку, но сообщить о своих сокамерниках он так ничего и не смог (или не захотел?). Его просили быть активнее. Местное начальство заподозрило саботаж. Фриц со своим немыслимым акцентом и удивительным прошлым выглядел в пограничной зоне странно. Начальник местной милиции категорически отказался его освободить, но и с запросом в Киев не спешил. Особенно казались подозрительными совминовские документы. Хотел добиться от Фрица признания в шпионаже (или сам заметал следы?). В общем, вместо долгожданного отдыха, Фриц проводил время в тюрьме в обществе угрюмого Рохлина и рыдающего Пекера, тоскующего вслух об утраченной соли и любви. Почти месяц прошел, пока в Киеве не спохватились. Из Совмина стали искать, жена заволновалась (с ней отношения складывались непросто). Пекер почти не кашлял, не курил, выглядел здоровым, и Фриц очень удивился, когда почувствовал себя нехорошо. Когда его вызвали на очередную беседу, он почти не мог говорить. Его перевели в медчасть, с температурой под сорок, оттуда лоставили в Киев, на самолете санитарной авиации. Из Совмина распорядились, сам бы он не доехал.

Болезнь. На всю камеру была одна кружка, пили воду из одного бачка. Ели и спали рядом. Все условия, как нарочно, для заражения. В Киеве Фрица поместили в инфекционную больницу. Пригласили известного диагноста Анну Давыдовну Динабург [4] Автор работал с профессором А. Д. Динабург и дружил, несмотря на разницу в возрасте. Анна Давыдовна была замечательным человеком — добрым и мудрым, и выдающимся врачом. . Динабург своей болезни не нашла (она была невропатологом), но забрала Гольдфрухта для обследования. Фридриха Бернгардовича перевезли на улицу Воровского. Больница водников была переполнена, положили его в женской палате за ширму. На следующий день рентген дал ответ — диссеминированная форма туберкулеза. Были поражены легкие и гортань. Больного срочно доставили в Институт туберкулеза . К этому времени Фридрих Бернгардович стал окончательно умирать, отключился, и все происходящее наблюдал как бы из плотного тумана, хождение каких-то людей, какие-то разговоры, смысла которых он не понимал. Нельзя сказать, чтобы это было мучительно. За свою сравнительно молодую, тридцатилетнюю жизнь он уже немало насмотрелся и был к смерти равнодушен, в том числе, к своей.

Конечно, Гольфрухт бы погиб, если бы не И.М.Сенин — его совминовский начальник. Видно, Фридрих Бернгардович и впрямь был ценным работником и неплохим человеком, если Зампред Совмина принял в его судьбе такое участие. Он позвонил в Институт, расспросил, что нужно, оставил свой телефон и велел звонить при необходимости. Гольдфрухт узнал об этом от Иды Осиповны Розенберг — своего лечащего врача. Она его выходила. Стрептомицина тогда еще не было. То есть в природе он уже существовал, но первые партии распределялись на уровне правительственной больницы. Для Гольдфрухта доставили двенадцать грамм препарата. Кололи по несколько раз в день, лежать он мог только на животе. Но горло постепенно очистилось, вернулась речь, смог глотать. Стал оживать, шатаясь, встал на ноги. Отощал, как в лагере.

Потом перевели в 4-е Управление . Это медицинское учреждение занималось охраной здоровья партийного и правительственного аппарата. Здесь Фридриха Бернгардовича подкормили, больным туберкулезом полагалось усиленное питание. В 4-м Управлении питание было замечательное, Гольдфрухт давно так не ел. Икру давали, апельсины. Подлечили и вернули назад в институт. В гражданской жизни придерживались полувоенных формулировок — для прохождения дальнейшего лечения .

В институте были два видных хирурга Костромин и Григоренко. Гольдфрухт побывал в руках у обоих: накладывали пневмоторакс, иссекали пораженные туберкулезом ребра, удаляли плевральные спайки. Хирурги произвели на Гольфрухта сильное впечатление. Костромин был по природе грубиян и мясник (так его Гольдфрухт охарактеризовал), но работал виртуозно. Григоренко был весельчак, душа человек, бывший полковник медслужбы. Гольдфрухт приходил своим ходом, укладывался на стол и операция (под местным наркозом) начиналась. Григоренко рассказывал анекдоты, смеялся сам, смешил медсестру и требовал от больного сопереживания. Полтора часа, хоть весьма болезненно, протекали незаметно.

— Ну, что, герой, — спрашивал Григоренко, закончив операцию, — тебя подвезти, или сам найдешь дорогу?

Ночью случился спонтанный пневмоторакс. Воздух попал в плевральную полость, стал поджимать легкое, Фриц начал задыхаться. Хорошо, что в палате был сосед, позвали дежурного врача. Дежурила в ту ночь Ида Осиповна. Она не раз (и по своей инициативе) оставалась дежурить при Гольдфрухте. Тогда для хорошего врача в этом не было ничего удивительного. Такая была бесплатная медицина.

Вторым больным в палате оказался некто Ферганюк. Теперь это может показаться неправдоподобным, но он был прикомандирован к Гольдфрухту со стороны органов . Они и в больнице продолжали опекать своего сотрудника. Ферганюка брали на фальшивую операцию, вывозили из палаты, потом возвращали. Он ахал, охал для вида. Ида Осиповна демонстративно к Ферганюку не подходила. Все это выяснилось потом, а тогда оказалось весьма кстати. Именно Ферганюк Гольдфрухта спас, поднял тревогу, когда тот стал задыхаться. Со временем они сдружились, когда Гольдфрухт пошел на поправку. Бродили за территорией больницы, по Байковому кладбищу, оно рядом с институтом. Там Гольдфрухт обнаружил сравнительно свежую могилу. Умер его спецопекун Ревенко.

Тогда же Фридрих Бернгардович познакомился с Николаем Михайловичем Амосовым. Честолюбивый доктор искал свой путь в науке. Гольдфрухт с его свободным знанием немецкого и английского оказался очень полезен. К тому же, он хорошо разбирался в технике. Немало часов врач и больной провели вместе в институтской библиотеке, и сохранили приятельские отношения на многие годы.

Была ситуация, в которой Ида Осиповна заняла принципиальную позицию. Она была возмущена поведением жены Гольдфрухта — гражданки Зильберштейн. В критические дни та и не думала являться, а потом приходила изредка, с откровенно корыстным интересом. Зильберштейн боялась заразиться, она считала, что Фридрих Бернгардович — человек неизлечимо больной и их большой любви пришел конец. Но Гольдфрухт продолжал получать неплохую совминовскую зарплату, и это не могло оставить ее равнодушной. Кроме того, на нее, как на женщину разумную, произвела впечатление забота со стороны правительственных организаций. Фридрих Бернгардович вырос в глазах жены.

Сам больной поначалу нервничал. Он верил в крепость супружеских уз. Правильно оценила ситуацию Ида Осиповна, и сказала жене, что приходить ей совершенно незачем, тем более, угроза заражения остается. Зильберштейн как раз ссылалась на свою маму, та очень боится заболеть. С ее хрупким здоровьем.