Форд Форд - Конец парада. Том 1. Каждому свое

Но столкновение с сексуальными потребностями Эгерии из высшего общества обернулось для нее кошмаром. Ибо миссис Дюшемен показала ей, что кроме осмотрительной, сдержанной и тонко чувствующей личности в этой женщине таится и другая, своей грубостью очень напоминающая, а по резкости и решительно превосходящая пьяную кухарку. Те слова, которыми она называла своего возлюбленного — она его величала не иначе как «олух» или «чудовище», — ранили Валентайн, каждое второе-третье слово выбивало у нее почву из-под ног. После того ночного разговора в доме священника она едва добралась к себе.

Она так и не узнала, что стало с ребенком миссис Дюшемен. На следующее утро ее подруга была столь же учтива, осмотрительна и сдержанна, как обычно. Больше они и словом не обмолвились о произошедшем. Это оставило в памяти Валентайн Уонноп неизгладимый след, будто она стала невольным свидетелем убийства. У нее в голове то и дело возникали мрачные мысли о том, что Титженс вполне мог быть любовником ее подруги. Ведь все дело в сходстве. Миссис Дюшемен была яркой личностью, как и Титженс. Неужели же при этом она была и грязной шлюхой…

Стало быть, Титженс — мужчина, а сексуальные потребности мужчин всегда острее, чем у женщин, стало быть, он… Ее разум отказывался додумывать мысль до конца.

Существование Винсента Макмастера никак не опровергало ее подозрений — она видела в нем человека, которого трудно не предать, даже будучи его лучшим другом или возлюбленной. Казалось, он искренне нуждается в том, чтоб его обманули. Иначе как может женщина, у которой есть выбор и возможность — а здесь возможности были очень обширными, — предпочесть объятия этого неказистого коротышки, невзрачного, как сухой лист, если рядом прекрасный, мужественный Титженс? И это мрачное подозрение одновременно и окрепло, и ослабело, когда по прошествии некоторого времени миссис Дюшемен начала и Титженса называть «олухом» и «чудовищем» — теми же самыми словами, которыми поносила отца своего нерожденного ребенка!

Но тогда получается, что Титженс оставил миссис Дюшемен, а раз это так, то теперь он свободен для нее, Валентайн Уонноп! Ей было стыдно думать об этом, но эти мысли возникли будто сами собой, и она никак не могла на них повлиять, и отчего-то ее это успокоило.

Потом началась война, и с приближением отъезда ее возлюбленного на фронт Валентайн охватило то, что можно было назвать сильнейшим влечением к Кристоферу. И она поддалась этому чувству, ибо оно оказалось слишком мучительным, невыносимым! Мысли о страданиях не оставляли ее ни на секунду, как и мысли о том, что ее возлюбленному тоже вскоре грозят мучения, и иного выхода просто не было. Не было!

Она поддалась этим чувствам. Она стала ждать от него слова или взгляда, ждала намека на возможную близость. Целомудрие — нет уж, довольно! Как и всего остального!

О физической стороне любви у нее не было ни понятий, ни представлений. Когда-то давно, когда он находился рядом, входил в комнату, в которой она сидела, или даже когда она просто узнавала новость о том, что он скоро приедет, ей становилось так хорошо, что она весь день напевала себе что-то под нос, чувствуя, как по коже тоненькими ручейками разливается тепло. Она где-то прочла, что под действием алкоголя кровь приливает к подкожным сосудам, отсюда и ощущение тепла. Она никогда не пила — или же пила, но недостаточно для того, чтобы явственно ощутить этот эффект, но ей представлялось, что именно так и любовь действует на организм — и что так оно навсегда и останется!

Но теперь на нее стали нападать куда более мощные приступы. Достаточно было приближения Титженса, и она ощущала, что все ее тело тянет к нему, подобно тому, как притягивает порой жуткая высота. Кровь струилась по венам с такой скоростью, словно неведомые или вымышленные физические силы управляли ее течением, как управляет луна приливами и отливами.

Во время той давней ночной поездки на повозке она ощутила этот порыв. Теперь же, спустя годы, он постоянно напоминал о себе, и во сне, в полудреме, временами даже будил ее. И она стояла всю ночь у открытого окна, пока звезды не бледнели, а мир вокруг не озарялся серым светом. Из-за этого порыва ее то охватывала радостная дрожь, то душили рыдания, то начинала болеть грудь, будто ее пронзили острым ножом.

Та долгая беседа с Титженсом в роскошно обставленной гостиной Макмастера запомнилась ей как прекраснейшая любовная сцена. Разговор состоялся два года назад, Кристофер тогда только уходил на фронт. Теперь он снова уходит. Потому Валентайн и считала эту сцену любовной. Слово «любовь» не упомянулось ни разу, но разговор был полон нежности и ласки, и мурашки часто бегали по коже Вален-тайн. И все же в каждом слове, что они говорили друг другу, слышалось признание в любви — так слышится биение любимого сердца в ночной песне соловья.

В каждом слове слышалось признание в любви. И дело не в том, что он раскрывал перед нею душу и рассказывал то, что больше не говорил ни одной живой душе — «ни одной живой душе», это его слова! — признавался в своих сомнениях, опасениях и страхах, — дело было в том, что каждое слово, которое он ей говорил и которое она слышала в эти волшебные минуты, было наполнено страстью. Скажи он тогда: «Пойдем со мной», она пошла бы за ним хоть на край света; скажи он: «Надежды нет», она рухнула бы в пучину отчаяния. Но он не высказал ни того, ни другого, тем самым будто говоря: «Таково наше положение, и нужно терпеть!» — она это явственно ощутила. За этими словами она ощущала и то, что он, как и она… Скажем так, стремится поступать правильно. В ту минуту она осознавала, что внутри у нее воцарилась такая гармония, что если бы он спросил у нее: «Согласны ли вы провести со мной эту ночь?», она ответила бы «да», ибо казалось, что конец света уже совсем близко.

Но его сдержанность не только укрепила в ней любовь к целомудрию, она вновь начала замечать вокруг себя добро и благородные стремления. Она вновь начала временами напевать что-то себе под нос, и, казалось, сердце поет с ней в унисон. Она вновь разглядела в своем возлюбленном прекрасную душу. В последние месяцы она любовалась им, сидя напротив него за чайным столиком в их с мамой неказистой лачуге в районе Бедфорд-парк, почти как тогда, когда она смотрела на него из-за куда более изысканного стола в их прежнем доме неподалеку от дома священника. То надломленное состояние, в которое ее поверг тот разговор с миссис Дюшемен, постепенно прошло. Ей стало казаться, что безумие миссис Дюшемен было вызвано страхом перед неизбежным преступлением и что она позвала тогда Валентайн к себе для того, чтобы та ее успокоила и внушила ей уверенность в своих силах.