Недостреленный [СИ, с илл.]

Только тут не комиссары в пыльных шлемах, а казаки в фуражках, и не склонятся они надо мной, а хорошо, если просто убьют. И шлемов ещё у комиссаров нет, мелькнула неуместная мысль. "Богатырки", они же "фрунзевки", они же "будёновки" ещё не поступили в РККА, а должно произойти это позже, кажется, в 1919 году. Наверное, не увижу уже…

Нога жгла и болела. Казаков, лёжа на дне, я не видел, и как ни напрягал слух, и не услышал. Видимо, они не стали подниматься вверх по склону и проверять оставленную линию обороны, а проследовали дальше, подумал я. Захотелось пить, вынул фляжку и сделал несколько глотков. Воду надо бы беречь, по привычке появилась мысль. Хотя для чего её беречь, куда я отсюда денусь с такой ногой…

"Отставить упадническое настроение!" — попытался скомандовать я сам себе. Остался лежать на дне окопа, надеясь переждать казачье наступление, лишь бы не заметили. Надо подождать…

Прячась в окопе, по моим ощущениям, я провёл несколько часов. Где-то вдалеке была слышна артиллерийская пальба. Уже чувствовалась прохлада, и света стало вроде бы поменьше. Пора. Поднялся на локте, потом сел на один бок, перевалился на здоровую ногу, попытался приподняться. Рану простреливало острой болью, и на повязке выступила свежая кровь. Осторожно, со стоном, встал на колено, в ноге как чем-то ткнули, в глазах защипало от боли и слёз. Фуражка слетела с головы, но поднимать её я не стал. Подтягиваясь за край окопа, поднялся, стоя на одной ноге, выглянул наружу. Никого. Сквозь сощуренные глаза и капли на ресницах углядел вдали над холмом расплывающийся маленький купол, и крест церквушки едва угадывался над ним. Там должны быть люди, подумал я. Больше мне никуда. Сам я тут пропаду.

Навалился животом на край ямки, стал выползать, цепляясь за суховатую траву. Каждое движение отдавалось в ране. Стал сползать с холма, волоча ногу. Останавливался, лежал ничком, отдыхал, приложившись щекой к земле. Потом снова полз. Сгустились сумерки, стемнело, луны не было. Я уже сполз со склона и тянул себя в выбранном направлении. Вдруг услышал от земли легкий топот. Затаился, прислушался. Повернувшись набок, с трудом достал на всякий случай из кобуры наган. Вскоре послышались тихие удары копыт о землю, лошадиное фырканье, какие-то скрип и позвякивание. Из-за холмов выехали несколько подвод, лошадей вели под уздцы люди в обычной крестьянской одежде. Одна фигура отличалась от остальных каким-то длиннополым тёмным одеянием.

"Кто это?… Не казаки. Банда?… Стволы винтовок над плечами не торчат. Тогда кто, и зачем?" — мысли ворочались в тяжёлой голове. Мышцы дрожали от неудобной позы, я неловко пошевелился, отвалившись на спину, и зашуршал травой. От подвод отделилась худая фигура, побежала в мою сторону. Не добежав, человек остановился, разглядев меня в темноте, среди высокой травы и наткнувшись взглядом на мой наган.

Это был паренёк на вид лет пятнадцати-шестнадцати, с нестрижеными светлыми лохмами. Замерев, он расширенными глазами с большими тёмными зрачками смотрел на открывшуюся ему картину. Затем он мгновенно развернулся и бросился к подводам. Подлетев к темному длиннополому силуэту, парень что-то горячо заговорил, показывая рукой мою сторону. "Старшему говорит. Сейчас придут. Посмотрим, кто такие", — подумал я. Так и есть, тёмная фигура стала ко мне приближаться. Направил на неё наган, подрагивающий в ослабевшей руке. Тёмный силуэт остановился и произнёс:

— Опусти оружие, человече. Мы не причиним зла.

— Кто вы такие? — спросил я пересохшим голосом.

— Крестьяне из села. Аз грешный есмь иерей храма Николая Чудотворца. Отцом Серафимом зовусь.

Человек подошёл ближе, и я разглядел пожилого человека с седой бородой, одетого в армяк поверх подрясника. Армяк от движения человека распахнулся, и на груди его тускло блеснул бронзовый наперсный крест на цепочке. Я обессиленно опустил револьвер, и назвал священнику своё имя. Мой собеседник подозвал кого-то из крестьян, и я настороженно смотрел за его приближением. Местный священник указал на меня и проговорил:

— Поможем пораненому мужу. Отвезём в село, выходим, не угодна Богу погибель людская.

Крестьянин взглянул на меня и молча ушел к подводам, вскоре он повел в мою сторону лошадь с телегой. Рядом с ним, стараясь не сильно забегать вперёд, шагал паренёк, который первым меня заметил.

— И вы не спросите, отец Серафим, — с перерывами между словами проговорил я, — за кого я тут воевал?

— Все заблудшие дети Божьи, для всех сие братоубийство есть. Все повинны, и одни не боле других, — медленно и сокрушено ответил тот.

Я перевёл дух. Хорошо, что сельский священник не заражён политикой и не склоняется на чью либо сторону в противоборствующих лагерях. Собрался с силами и поинтересовался:

— А сюда вы, отец Серафим, по какой надобности?

— По долгу своему и по христианской надобности, — просто ответил тот. — Стрельба была, множество людей тут жизни лишились. Негоже их без погребения и без отпевания оставлять.

К месту, где я лежал в траве, подвели лошадь с телегой. Мужик подхватил меня подмышки, а парень, пытаясь держаться бережно, поднял мои ноги. Он едва не заработал косоглазие, посматривая и косясь на наган в моей руке и на окровавленную грязную повязку на ноге. Подняв, эти двое перенесли меня на телегу и уложили на устланное подсохшей скошенной травой дно. Как ни старался парень, но боль в ране заставила меня поморщиться, хотя за его старание я был ему благодарен. Мужик, аккуратно положив меня, сразу ушёл, а паренёк остался, и я спросил его:

— Как тебя звать-то?

— Гриня, — одновременно и серьёзно, и смущённо ответил тот.

— Сей вьюнош Григорий у нас обретается, по хозяйству нам с матушкой подсобляет, — пояснил отец Серафим. — Отца его на войне убило, мать с сестрой от болезни померли, упокой, Боже, души рабов Твоих… Добрые люди были…

Тем временем крестьяне разошлись по полю боя. Собирали тела убитых и складывали их в неровные ряды. Некоторые копали яму, кто-то поднимал с земли винтовки и уносил их в телеги, кто-то собирал в холщовый мешок патроны. Некоторые стаскивали с ног мёртвых пригодную к носке обувь. Понятно, практичные крестьяне, похоже, не забывали и о своей хозяйственной пользе.

Когда работы были завершены, наступила очередь отца Серафима. Гриня принёс ему из телеги кадило и разжёг его. Отец Серафим начал по памяти читать заупокойную службу, медленно покачивая кадилом и проходя вдоль ряда лежащих на чёрной траве убитых бойцов. Видно было, что на земле лежало большинство красноармейцев, но попадались и казаки. Гриня же с ещё одним молодым крестьянином встали у начала ряда убитых и в нужные моменты пели печальными голосами. Крестьяне стояли в стороне, сняв шапки и изредка почти одновременно крестясь.