Кристин Лёненс - Птица в клетке [litres]

– Фрау Бетцлер! Фрау Бетцлер!

Мне подумалось, что так вопить может только фрау Вайдлер, и я счел за лучшее на цыпочках убраться восвояси, но ушел недалеко: в комнату ворвалась совершенно незнакомая персона в длинном платье, будто бы сшитом из клетчатого шотландского пледа. Всклокоченные жесткие седые патлы, чересчур длинные для ее возраста, придавали ей ведьминский облик, который немного смягчало только родимое пятно на подбородке, хотя при ближайшем рассмотрении я заподозрил, что старушенция просто сковырнула прыщ.

– Мне нужно повидать твою маму, юноша. Немедленно.

– Ее нет дома.

– Как по-твоему, когда ее ждать?

– Она не сказала.

Незнакомка обматывала вокруг пальцев кусок шпагата с черными – видимо, от какой-то смазки – концами, который нисколько не мешал звяканью причудливых золотых подвесок на ее браслете.

– Дело не терпит отлагательств. Я сегодня уезжаю в семь вечера и больше не вернусь. До отъезда мне необходимо с ней повидаться. Это вопрос жизни и смерти. Так ей и передай! Адрес мой она знает.

– Что сказать: кто приходил, сударыня?..

– Она и так поймет.

– Простите, но у моих родителей множество знакомых.

– Она поймет. Вот, держи.

Женщина вознамерилась дать мне золотую подвеску: сначала повертела на запястье браслет и выбрала крестик, затем, передумав, схватила шмеля, но в конце концов просто завязала морским узлом свой кусок шпагата. Как только она ушла, я бросил эту жирную веревку в вазу, а сам подумал, что мать якшается неизвестно с кем.

Под предлогом обсуждения фонарика я даже не стал прибегать к своим обычным ритуалам, прежде чем сдвинуть вверх фанерный щит Эльзиного чулана: мне хотелось произвести на нее впечатление своими новыми мужскими повадками. Но я не поверил своим глазам: в закутке было пусто… она исчезла, будто ее никогда и не существовало. Выходило, что родители меня одурачили; вот зачем меня отослали проведать фрау Вайдлер – чтобы переселить Эльзу в другое место.

Следующие несколько часов оказались сплошной мукой, я ничем не мог заниматься и только бродил из комнаты в комнату, как чужак по чужому дому. Мне было трудно дышать; к приходу матери моя досада выросла до таких размеров, что я уже не мог ее скрыть. При виде меня мать отшатнулась, но не стала спрашивать, в чем дело. Я впился в нее взглядом и ждал, когда она хоть что-нибудь скажет, не важно что; но нет, она лишь смотрела на меня настороженным взглядом.

– Где отец? – спросил я.

– На заводе.

– А Пиммихен?

– Мне пришлось отвезти ее в больницу. У нее открылось кровохарканье.

– В какую больницу?

– В Вильгельминеншпиталь.

– А ты где была, муттер?

– Не много ли вопросов для одного дня?

Я чуть не заорал: «Где Эльза?»

– Как там фрау Вайдлер? – спросила мать.

– Оплакивает своих птиц.

Посмотрев в окно, мать вздохнула:

– Ее можно понять. Вчера была живность, а нынче пустота.

– Ни о чем другом думать не может, – добавил я.

– Когда привыкаешь к тем, кто составляет тебе компанию, а больше у тебя никого нет…

– Хорошо понимаю ее чувства.

– Вот как?

– Они сходны с моими.

– Из-за Пиммихен?

– Не совсем.

– Из-за фатера?

Я не отвечал; мама почесала бровь.

– Что скажешь, мутти?

– Ума не приложу. Может, дашь подсказку?

Я пожал плечами.

– Размерами больше, чем хлебница? – предположила она.

– Сама скажи.

– Какая-то потеряшка? Фонарик? Я положила его тебе на кровать.

– А где ты его взяла? – спросил я.

Она напустила на себя искренний, недоуменный вид.

– Нашла под лестницей. Я думала, ты сам его там оставил, нет?

Неужели она не знала об исчезновении Эльзы? На всякий случай я проявил осторожность.

– Да, наверное.

Ну что мешало мне воспользоваться родительским отсутствием и обшарить весь дом? От растерянности я готов был кусать локти. Мне оставалось лишь застыть на месте и пробубнить что-то невразумительное; я не шел на откровенность, но ведь и мама тоже. В какой-то миг у меня сорвался голос, и она бросилась ко мне, чтобы обнять. Стараясь не делать лишних движений, я незаметно смахивал слезы.

Когда зазвонил телефон, я обрадовался: по крайней мере, можно было надеяться, что мать несколько минут будет занята разговором, а я тем временем сумею взять себя в руки; но она лишь крепче прижала меня к себе, словно показывая, что важнее меня для нее никого нет. Я тоже обнимал ее, как будто хотел оградить от посторонних – наверняка это трезвонила та нелепая особа, которая приходила к нам в дом и произвела на меня впечатление скандалистки. Телефон не умолкал; в конце концов мама отстранилась, чтобы снять трубку, и стала слушать, барабаня пальцами по скуле. Прикованная к месту своими мыслями, она положила трубку на рычаг, но не отпускала.

– Если дело важное, они перезвонят… – тихо сообщила она.

Я попытался вернуться к нашему разговору, но момент был упущен, и мать больше не желала играть в секреты; пропуская мимо ушей мои намеки, она не заглатывала наживку. Я наблюдал, как мать преспокойно ходит по дому, и готов был схватить ее в охапку, чтобы кружить до умопомрачения, пока она не признается, что сотворила с Эльзой. Видимо, мать что-то заподозрила: развернувшись ко мне, она перехватила мой устремленный на нее взгляд и улыбнулась слабой, ангельски-страдальческой улыбкой. Я обошел всю округу, запрокидывая голову под каждым деревом в надежде увидеть Эльзу, которая сидит на высоком суку и болтает ногами. Обыскал я даже развалины дома фрау Вайдлер, хотя и понимал, что уж там-то Эльза никак не могла укрыться; просто это показывало меру моего отчаяния. Кое-где среди пепла все еще валялись птичьи скелеты: создавалось впечатление, будто каждый намеревался спастись вплавь и осваивал новый стиль, но в мгновение ока был обездвижен злыми чарами. Две ночи я подглядывал из своей спальни через замочную скважину, но мать не поднималась и не спускалась по лестнице; почти все время она проводила у себя в комнате. Перед сном разбирала выстиранные носки, просматривала счета и устраивалась в кресле, чтобы полистать итальянскую поваренную книгу. Я видел, что после избавления от лишних обязанностей у нее гора с плеч свалилась. Пару раз она при мне заливала горячую воду в термос, но, покончив с делами, относила его к себе в комнату. Теперь она заботилась только о себе и могла больше не думать о посторонних.

На третий день мать прошла мимо меня, не обращая ни малейшего внимания на те безделушки, которые обычно переставляла, когда нервничала, и мое терпение лопнуло. Я уже видеть не мог это чопорное лицо, отутюженные платья, красивые прически, аккуратно подпиленные овальные ноготки – надо же, сколько времени она теперь посвящала уходу за собой! В ней не ощущалось никаких сожалений, и это в конце концов меня сломило.