Исай Калашников - Жестокий век

– Ты хорошо говоришь, – прогудел Бури-Бухэ, – но твоими хорошими словами от врагов не закроешься. У меня чуть было не увели жену и детей.

– Жену и детей? – почти весело переспросил Тэмуджин: мысль, так долго ускользавшая от него, явилась вновь, и она была простой и четкой, как след копыта, вдавленный в сырую глину. – Я повелеваю всех ваших жен и детей доставить в мой курень. Они будут в безопасности.

Семьи родичей оказались его заложниками. И нойоны уже не могли помышлять о том, чтобы куда-то уйти или уклониться от войны. Но их недовольство не стало меньше, оно копилось, как горькая соль в бессточном озере. Только матери Сача-беки были рады – старым хатун не нужно было ездить из куреня в курень, чтобы почесать злые языки.

Из тайчиутских кочевий, загнав коня, прискакал Чаурхан-Субэдэй.

– Таргутай-Кирилтух поддержал Джамуху. Аучу-багатур, нойон племени уруд Джарчи и нойон племени мангут Хулдар уже выступили. Через несколько дней они соединятся с Джамухой.

– Много воинов под началом Аучу-багатура, Джарчи и Хулдара?

– Много, хан. Больше, чем у нас. – Субэдэй насупил густые брови, и его юное лицо стало очень похоже на лицо его отца, сурового кузнеца Джарчиудая.

– И у Джамухи больше. На каждого моего воина придется не менее трех врагов.

– Шаман Теб-тэнгри советует тебе идти к Тогорилу.

– Джамуха только этого и ждет. Он перехватит нас по дороге и принудит драться там, где ему удобно, тогда, когда ему выгодно.

– Что будем делать, хан?

– Сражаться, Субэдэй. Но не мой анда, а я выберу место для битвы. Все остальное в воле неба. Я-то надеялся, что Теб-тэнгри сумеет удержать тайчиутов.

– Шаман не сидит без дела. Но очень уж велика ненависть к тебе Таргутай-Кирилтуха.

– Глуп твой анда! – сказал с презрением Аучу-багатур.

Они с Джамухой в сопровождении Джарчи, тощего, жилистого парня с горбоносой, сайгачьей головой, его друга и анды Хулдара, коротконогого здоровяка, поднялись на бугор, остановили коней. За бугром было урочище Далан-бальчжут – полоса равнины, поросшая щетинистым ковылем – хилганой и сизой ая – полынью. Слева на равнину надвинулись горы с крутыми каменистыми склонами, справа, скрытый от глаз зарослями кустарников, катил свои воды Онон. Вдали река подворачивала вплотную к горам, серые скалы поднимались прямо из воды. Там, где в тело гор черным провалом врезалось ущелье, на равнине в боевом строю стояли воины Тэмуджина.

В урочище Далан-бальчжут Джамуха бывал не однажды. И когда дозорные донесли, что Тэмуджин поджидает его у входа в ущелье Дзеренов, он им не поверил. Анда сам залез в ловушку. Его воинам никуда не уйти. Прижатые к горам или реке, они будут истреблены. Об этом же, видимо, думал и Аучу-багатур.

– Глуп твой анда. Глуп, – повторил он и трусцой поехал к своим воинам.

За ним последовали Джарчи и Хулдар. Воины подтягивались к берегу, сбивались в три отдельные кучи – особо от тайчиутов вставали уруды и мангуты, в стороне от тех и других – его джарджираты. Солнце клонилось к закату, тени гор наползали на равнину. Шел к концу последний день ханства Тэмуджина. Еще до того, как солнце уйдет за горы, с ним будет покончено. Понимает ли это анда? О чем он сейчас думает? На что надеется?

Напрягая зрение, Джамуха всматривался в строй всадников. Ему казалось, что где-то он все это уже видел. Начал припоминать. Из зыбкой памяти, как из марева, выплывало видение. Он стоит на телеге и через головы празднично одетых людей смотрит в дальний конец луговины. Там перед забегом остановились наездники. Среди них и Тэмуджин в ярко-красном халате… Тогда анда почти выиграл скачки. Потом Таргутай-Кирилтух отобрал жеребчика. Тэмуджин исступленно кричал и бился в руках нукеров. Он кинулся к нему на выручку, готовый умереть рядом с другом… Оба были слабые мальчишки, бессильные защитить себя…

Он спустился к своим воинам, подозвал Куруха и Мубараха.

– Все готово?

– Можно начинать.

Еще раз глянув на солнце, он слез с коня.

– Расседлывайте. Будем ждать утра.

Веселый шумок пробежал по толпе воинов. Они стаскивали с потных лошадиных спин седла, расстилали войлоки. Многим из них и своему анде он на короткое время продлил жизнь.

Сбросив с себя доспехи и гутулы, он почувствовал облегчение для тела и души.

Подъехали Аучу-багатур, Джарчи и Хулдар. Аучу-багатур был удивлен:

– Я тебя не понимаю, Джамуха!

– Мы с утра в пути. Устали кони и воины. Будем отдыхать.

– Кто ложится спать, замкнув кольцо облавы? Может быть, ты хочешь, чтобы твой анда удрал?

– Куда?

– Не растопыривай пальцы, если держишь в руках жаворонка! Джарчи, Хулдар, стройте своих воинов. Мы одни управимся!

– Наши люди и наши кони тоже устали, славный Аучу-багатур, – со смирением, скрывающим упрямство, возразил Хулдар.

Молча повернув коня, Аучу-багатур ускакал к своим воинам. Хулдар и Джарчи спешились. Джамуха прошелся по жесткой траве, вбирая подошвами босых ног ее ласковую прохладу, сказал:

– Горячий человек Аучу-багатур.

Хулдар качнул головой.

– Он не горячий. Ходят слухи, что Тэмуджин когда-то поклялся привязать Аучу-багатура к хвосту табунного жеребца. Ему не терпится лишить твоего анду этой радости. Верно я говорю, Джарчи?

– Верно. Он боится Тэмуджина. Пока Тэмуджин жив, ни ему, ни Таргутай-Кирилтуху не видать хороших снов.

– А вы не боитесь?

– Он ничего плохого нам не сделал.

– Не успел. Он вредный для нас человек. Презрев обычаи старины, он принимает беглых нукеров, укрывает убийц, возвышает себя над всеми!

Ему хотелось разжечь в себе злость, испепелить в своем сердце предательскую память о далеких годах нерасчетливой дружбы, увлечь нойонов своими мыслями о вольностях племен, о братстве свободных нойонов. Но они слушали безучастно-вежливо, этим отделяя его от себя.

– Не так легко понять, кто поступает правильно, а кто нет, – сказал Хулдар. – Может быть, Тэмуджин не блюдет всех обычаев старины. Но кто их блюдет? Ты знаешь таких людей, анда Джарчи?

Джарчи поднял камешек, прицелился в сухой стебель полыни – горбоносое лицо стало жестким, – кинул. Стебель переломился.

– Не знаю, Хулдар. Чего нет, о том всегда очень много разговоров.

– Эх вы… Взгляните на степь. Осень – травы вянут и засыхают. Зимой ее покрывает снег. Весной поднимается свежая зелень. И так из года в год. Степь, все время меняясь, остается, однако, такой же, какой была при отцах и дедах. И жизнь, как степь, меняясь, должна оставаться неизменной. Это установлено вечным небом. Позволим нарушить ход жизни – гибель ворвется в каждую юрту. Как не понять этого? А понимая, как можно спокойно смотреть на тех, кто дерзнул сломать установление мудрых предков?