Исай Калашников - Жестокий век

Глаза Тэмуджина налились темнотой, стали почти черными. Казалось, он бросится на своих врагов, вцепится зубами в горло.

– Штаны снимать он стесняется! – Улдай глумливо хохотнул.

Тайчу-Кури поклонился Аучу багатуру.

– Не трогайте его. Эти овчины не выделал я. Мне нездоровилось.

– Ты не выделал? – удивился Аучу, мутными глазами посмотрел на него, кивнул: – Хорошо. Нукеры, дайте ему восемь палок.

Нукеры повалили Тайчу-Кури на землю, содрали штаны. Один сел на ноги, другой на голову, третий с придыханием, так, будто колол дрова, начал бить.

– Раз, два, три… – отсчитывал удары Аучу.

Булган зажала рот рукой, чтобы не закричать. Тэмуджин вздрагивал при каждом ударе, словно били его, а не Тайчу-Кури.

Когда Аучу и Улдай с нукерами ушли, Булган упрекнула Тэмуджина:

– Твое своенравие дорого обошлось моему сыну. И всегда так…

Тэмуджин ничего не сказал. Но утром взял крюк и с остервенением начал драть овчину. Он был непривычен к этой работе, ему мешала тяжелая канга, однако до обеда ни разу не передохнул. Сердце Булган отмякло. Она сходила к Сорган-Шира, выпросила сыру и тарака, накормила ребят досыта, сказала:

– Вы сильные парни. Будете дружно работать, будет время и для отдыха. А уж я позабочусь, чтобы вам не было голодно.

И в этот раз Тэмуджин промолчал.

Вечером, укладываясь спать, Тайчу-Кури лег было на отбитую спину, охнул, перевернулся на живот. Тэмуджин засмеялся.

– Не будешь, дурак, подставлять за других свою спину!

– А-а, ничего. Мне это не в новинку.

Багряно пламенели молодые кусты черемухи, желтела, осыпалась листва с берез и осин. Лес осветлялся, становился неуютно-просторным, словно пустая юрта перед кочевкой. Оэлун шла по тропе, сгибаясь под тяжестью берестяного короба с ягодами. Палый лист сухо шуршал под ногами, изредка звонко щелкала сломленная ветка.

Раньше Оэлун боялась леса. Ей, дочери степей, он казался угнетающе тесным, полным неясных опасностей. Она боялась оставаться в нем одна. А теперь даже полюбила бродить одна по звериным тропинкам. Прежнего страха перед лесом не было. Давно поняла: люди опаснее и диких зверей, и злых духов. Сколько горя и страдания принесли они ей! По правде говоря, в ее жизни светлым было лишь детство. А все остальное… Сначала Есугей. Он привез ее в свою юрту силой. Смирилась, может быть, даже полюбила его. Но каких душевных мук стоило это! Потом домогательства коротышки Отчигина. Потом Таргутай-Кирилтух. Он разорил, обездолил ее. В душе она примирилась и с нищетой, и с одиночеством. Все бы вынесла на своих некрепких плечах. Схватили сына. Что злого, худого сделал Тэмуджин? Чем прогневили небо она и ее дети?

Оэлун присела отдохнуть на валежину, сняла короб, растерла натруженные плечи. Из-под колоды выбивался говорливый родник. Наклонилась над ним. Вода была холодной, от нее ломило зубы. Над головой с криком пролетела суетливая сойка. Лист осины упал в воду родника, закачался, прибиваемый течением к травянистому берегу. На минуту Оэлун позабыла все свои горести. Ей хорошо было сидеть и слушать лопотание родника, смотреть на деревья, на зеленые блестящие листочки и ярко-красные ягоды брусники, чувствовать томящую усталость во всем теле. Много ли нужно человеку для счастья? Если бы дома был Тэмуджин, если бы злобный Таргутай-Кирилтух оставил ее в покое, она бы ничего больше не желала. Дети стали большими, все они здоровые, крепкие ребята, голод им уже не угрожает – что еще нужно? Так нет, привязался этот проклятый Таргутай-Кирилтух! Что он сделал с ее Тэмуджином? Ни днем, ни ночью не может она забыть о старшем сыне. Болит, кровоточит материнское сердце. Может быть, Тэмуджина уже нет в живых?

Взвалив короб на плечи, Оэлун стала спускаться вниз, в долину. Лес становился все реже. Наконец вдали за ветвями берез она увидела пасущихся лошадей, юрту. У юрты, возле коновязи, топтались два подседланных коня. Кто это? Что, если снова люди Таргутай-Кирилтуха?

Придерживая руками заплечные ремни короба, она почти бежала. Ремешок, стягивающий волосы на затылке, развязался, они рассыпались, лезли в глаза. Прямо с коробом протиснулась в юрту, откинула волосы. У очага сидели Мунлик и его сын – шаман Теб-тэнгри. Она с облегчением перевела дух, но тут же встревожилась снова: с какой вестью приехал Мунлик?

Хоахчин помогала ей снять короб, участливо заглядывая в лицо.

– Устала, фуджин? Ой-е, какое у тебя лицо! Сейчас покормлю…

По тому, как вела себя Хоахчин, она поняла, что ничего страшного нет. Случись что с Тэмуджином, она бы не стала говорить о ее усталости. И все же не удержалась, спросила у Мунлика:

– Что с моим Тэмуджином?

– Теб-тэнгри видел его два дня назад.

– Как он там? – Она повернулась к шаману.

– Ходит с кангой на шее, – сказал Теб-тэнгри. – Черным рабом, будто пленного врага, сделал его Таргутай-Кирилтух…

Оэлун, закрыв глаза, увидела сына, высокого, худого, с тяжелой колодкой на тонкой шее, и закусила губу, чтобы не расплакаться. Хоахчин подала ей свежего овечьего сыру и чашку кислого молока, но Оэлун не могла есть. Невыплаканные слезы комом застряли в горле. Бедный Тэмуджин. За какую вину мается? Как все это терпит мать-земля, не разверзнется под ногами мучителей, не проглотит их!..

Она подняла голову и увидела глаза Мунлика. В них было сострадание и глухая печаль.

– Оэлун, я хочу съездить к кэрэитам, – сказал он.

– Зачем? – душевно болея за сына, спросила она.

Мунлик осторожно потеребил узкую, длинную бороду.

– Надо же как-то освобождать Тэмуджина… Хан Тогорил, думаю, не забыл, что он был клятвенным братом Есугея, что Есугей возвратил ему отнятое ханство.

– Ты затеваешь войну?

– И без того у Таргутай-Кирилтуха и Тогорила нет мира. Правда, и войны тоже нет. Набегают друг на друга. А до войны дело не доходит, побаиваются друг друга. Надо скрытно привести воинов Тогорила сюда и ударить прямо в сердце улуса тайчиутов – на курень Таргутай-Кирилтуха.

– Нет, Мунлик, нет. – Оэлун медленно качнула головой, ладонями сжала виски. – Мы пробовали драться – ну и что? Зря погибли люди. Война – всегда кровь. И сироты. Разрушенные очаги. Ограбленные юрты. Война – огонь в степи, сжигает и худые, и хорошие травы.

– Как же вызволить Тэмуджина?

– Не знаю… Но не води сюда кэрэитов. Уж лучше я поеду к Таргутай-Кирилтуху, паду перед ним на колени, буду слизывать пыль с его сапог. Неужели у него нет сердца? Неужели не отпустит Тэмуджина?

Шаман улыбнулся жалостливо, мягко, как улыбаются умудренные жизнью взрослые, слушая неразумные речи детей, проговорил:

– Не отпустит. Когда орел-хищник когтит ягненка, блеяние овцы не остановит его. Но и воинов Тогорила сюда вести нельзя.