Исай Калашников - Жестокий век

Наконец появился Хасар. Оставил коня внизу, пешком взобрался на гору. Тэмуджин поспешил вниз. Хасар, уловив запах жареного мяса, раздул ноздри. Присев на корточки возле огня, взял из рук Хачиуна кость, начал торопливо ее обгрызать, бормоча:

– Собирайтесь. Меркиты ушли еще вчера.

– Это были меркиты? – удивился Тэмуджин.

Ему и в голову не приходило, что здесь могут появиться враги и кроме тайчиутов. Он был уверен, что Таргутай-Кирилтух начал большую охоту за ним.

– Что они забрали?

– Все. Осталась одна старая юрта. А в юрте сидит наша мать и одиноко горюет.

– Мать вернулась! О небо, благодарю тебя!

– Мать-то вернулась, но твою Борте и Хоахчин увезли.

– Борте увезли? Да перестань ты жевать! – Тэмуджин вырвал из его рук кость, бросил в сторону. – Откуда это взял?

– Мать видела сама. Она вышла на край леса, спряталась в кустах. Меркиты проходили мимо. И она все видела.

Тэмуджин пошел вниз, к лошадям. Вскочив в седло, шагом направился к своему разграбленному становищу. В лесу пели птицы, над головой порхала, кружилась и оглашала окрестности заполошным стрекотом сойка. Яркий солнечный свет струился среди бронзовых сосновых стволов. Ничего в мире не переменилось, не обрушились на землю ни град, ни ливень, а его жизнь снова оказалась сломанной. За эту зиму он всем сердцем прирос к Борте. Она была заботливой, ловкой, умелой, но еще и умной. Поверяя ей свои замыслы, он много раз убеждался, что Борте судит о делах, достойных мужчины, смело и остро. Сейчас Борте, наверное, лежит поперек седла на чьих-то коленях, и чужие руки жадно ощупывают ее. От невыносимой этой мысли он взвился, как от укуса гадюки, резанул плетью коня.

Галопом поскакал к юрте. У входа стояла мать. Губы ее были плотно сжаты, глаза сухо блестели. Он спрыгнул с коня, бросился к ней, обнял.

– Мама!

В короткое это слово он вложил и боль свою, и невысказанную жалобу. Мать убрала с плеч его руки, подавила вздох. Ее суровая сдержанность заставила Тэмуджина почувствовать себя виноватым во всем. Бежал без памяти. Всех позабыл…

– Я должен был драться, – скорее себе, чем матери, сказал он.

– Ты должен был подумать о Борте, обо мне, о Хоахчин, – тихо, без упрека, сказал она. – А драться… Когда щенок кидается на матерого волка, от щенка остаются клочья шерсти.

И сравнение со щенком было для него горше любого упрека. Он-то считал, что давно уже стал мужчиной…

– Что же делать?

– Не знаю. Тебе тяжело, но Борте еще тяжелее. Она будет ждать. Будет ждать тебя на утренней заре, и в полдень, и темной ночью. Ох, как она будет ждать, Тэмуджин! Не обмани ее ожиданий, не опоздай. Поезжай вслед за меркитами… Нет, я говорю совсем не то…

– Ты говоришь правильно. Я поеду. Возьму Боорчу и Джэлмэ…

– Нет, сын, нет. Так ты скорее, чем Борте, сыщешь себе смерть. Надо ехать к хану Тогорилу, к твоему анде Джамухе…

– На это уйдут месяцы. А Борте…

– Что значат месяцы, если речь идет о всей жизни!

Тэмуджин и сам понимал: идти на меркитов с Боорчу и Джэлмэ – все равно что подставить живот под рога взбешенного быка: вдруг да рога сломаются? Но ему невыносимо было думать об ожидании, хотелось прямо сейчас помчаться за врагами – рубить, колоть, топтать конем.

Из леса подъехали остальные. Все вместе вошли в юрту. В ней валялись обрывки веревок, клочья войлока, рваная шуба, раздавленная коробка из прутьев. Все остальное увезли меркиты.

И братья, и друзья как-то очень уже легко примирились с потерями. Они принялись убирать из юрты рвань и мусор, разжигать очаг. Понемногу и мать втянулась в работу. Он ничего делать не мог. Постоял у пятна бледной травы – здесь стояла его юрта, – пошел в лес, сел на поваленное ветром дерево, отдался тяжелым думам.

Постепенно все полнее осознавал, какой тяжелый удар нанесли ему меркиты. Люди в куренях, подвластных тайчиутам, явственно склоняются на его сторону. Уже сейчас он может набрать более полусотни, а может быть, и сотню всадников из наиболее отчаянных людей. Они готовы драться против Таргутай-Кирилтуха. Но это не все. В последнем разговоре шаман Теб-тэнгри дал понять, что его, по всей вероятности, поддержат такие знатные люди, как Алтан, Сача-беки с братом Тайчу, лукавый Даритай-отчигин – и удачливый игрок в бабки Хучар. Видимо, наконец-то Хучар вспомнил, что доводится ему, Тэмуджину, двоюродным братом, а Даритай-отчигин – родным дядей. Память, наверное, подсказала и Сача-беки, Тайчу, Алтану, что они, как и он, прямые потомки Хабула – первого хана монголов, его внуки и правнуки. Обо всем этом они, конечно, не преминут сказать при встрече. Он не станет их укорять, что в годы его бедствий никто не вспомнил о кровном родстве, что, ненавидя Таргутай-Кирилтуха, ползали перед ним дождевыми червями. Ни один из них не посмел поднять боевой туг. Но свое унижение они не забыли. И теперь, когда он готов потребовать от Таргутай-Кирилтуха ответа, родичи не останутся в стороне. Однако, чтобы побудить их к выступлению, надо одержать победу над нойоном тайчиутов, пусть даже небольшую. С сотней хороших воинов уже можно кое-что сделать. Но будут ли теперь у него воины? Кто решится вверить свою жизнь человеку, который не смог уберечь собственную жену?

На мгновение появилась мысль: может быть, сохранить все это в тайне? Но он тут же отогнал ее. Обман скоро откроется, и тогда уж ему совсем никто не поверит. Ложь не его оружие. Надо рассказать все. И звать людей на меркитов. Очень многие в свое время пострадали от них – кто не захочет отомстить кровным врагам, таким же ненавистным, как татары? Может получиться даже лучше. Таргутай-Кирилтух, каким бы он ни был, – свой, а меркиты – извечные враги… О, если бы небо даровало победу над ними!

Из потока сомнений, надежд понемногу рождался, обретал определенность замысел. И уходило смятение, росло желание взяться за дело. С усмешкой вспомнил поговорку: «Когда вода дойдет собаке до ноздрей, она поневоле поплывет». А он в воде даже и не по ноздри, волны перехлестывают через макушку. Или он выплывет сейчас, или никогда.

Возвратился в юрту. Здесь уже все было прибрано. Ребята нарезали травы для постели, укладывались спать, лениво переговариваясь. Он тут только обнаружил, что день заканчивается. Синие сумерки плывут над лесами, над поляной, размывая очертания кустов и деревьев.

Едва он вошел в юрту, ребята замолчали. Они ждали его решения.

– Боорчу, Джэлмэ, вы поедете со мной по куреням.

Помолчал, ожидая возражений. Но спорить, как видно, никто не собирался. Только мать что-то хотела сказать, однако, взглянув на него, тоже промолчала. Она сидела у гаснущего очага, пламя скупо освещало ее печальное лицо. Мать была сегодня сама на себя не похожей, казалось, думает о чем-то своем, далеком от этого разговора.