Казимир Валишевский - Павел I

Он с первых же шагов осуждал и клеймил политику расширения и присоединений. Манифестом же восемнадцатого января 1801 года (новый стиль) он объявил присоединение к России Грузии. Эта мера, как пояснялось, была вынуждена: разорявшими страну раздорами, поселявшими вражду даже в царствующей семье; создавшейся из-за них невозможностью для страны принять самой меры для своей защиты; и отчаянными просьбами царя Георгия о вмешательстве русского правительства. В Польше и в других странах Екатерина ссылалась на аналогичные доводы или предлоги, и предпринятая ею экспедиция в Персию отвечала желанию грузин получить помощь против их соседей. Вступив на престол, Павел поспешил отозвать корпус Валерьяна Зубова; но в Грузии, как и в Персии, события шли своим естественным ходом, и аннексия становилась их следствием.

Это было новое осложнение. Быть может, Россия могла поступить лучше, чем необдуманно тратить на это средства, которые можно было с большей пользой употребить на своей собственной территории; но Павел, восставая против такой политики, пытался отказаться от нее не более, чем одобрявшая ее Екатерина.

Он обеспечил грузинам неприкосновенность их прав, привилегий и собственности. В отношениях русских завоевателей с завоеванными народами это было обычной гарантией, и Екатерина тоже следовала этой древней традиции. Павел следовал по старой колее. В общем же, пока еще незадолго до смерти, он брался за управление и установление своих отношений с внешним миром, его разум и воля совершенно помутились и неслись к бездне. Неизбежный кризис, ожидавшийся с первого дня некоторыми более прозорливыми наблюдателями, завершался после известного периода развития, которое, можно было полагать, пойдет быстрее, так или иначе он возвращал трагический исход.

Вызов, обращенный Павлом к европейским монархам, был только некрасивой шуткой. Но очень серьезно царь делал вызов Англии, в то время, когда, чтобы сразиться с ней, у него был в Балтийском море флот, в котором из сорока семи кораблей едва пятнадцать были в состоянии выйти в море. Французский союз и лига нейтральных держав сулили ему, правда, соединить для борьбы с этим страшным противником все морские державы, за исключением Турции, но союз не был заключен, и он делал все, чтобы расстроить лигу своими резкими выходками и вызовами. Пруссия не двигалась; Дания медлила; Швеция, за неимением денег, была бессильна. В действительности Россия оставалась одинокой, и в Балтийском море, как и везде, грозной армаде под британским флагом – из 205 линейных кораблей и 284 фрегатов с 139 000 человек экипажа – нечего было опасаться какого-либо серьезного сопротивления.

«Император буквально сумасшедший», – написал Витворт, собираясь покинуть Петербург. Не один он высказывал такое мнение. По всей Европе тысячи голосов, опечаленных или обрадованных, но одинаково охваченных все возрастающим изумлением, вторили ему, как эхо. Так, в самой России, Бальбо писал в одном конфиденциальном письме: «Прошу вас, сударь, быть осторожным с этим письмом и тотчас же его сжечь: император сошел с ума!». То же самое говорил Роджерсон, компетентный судья, в качестве лейб-медика и доверенного лица в делах политических. Того же мнения были и в Англии, по мнению Семена Воронцова, а по свидетельству Чарторыйского: «Все были более или менее убеждены, что государь подвержен припадкам умопомешательства». Госпожа Виже-Лебрён, очень расположенная к этому государю, которым она лично могла быть вполне довольна, с сожалением описывала «капризы всемогущего безумца», которые он проявлял.

Однако был ли император Павел сумасшедшим в патологическом смысле этого слова? Становился ли он таким в этот момент? Уже раньше Чарторыйский слышал следующее восклицание из уст великого князя Константина: «Мой отец объявил войну здравому смыслу с твердым намерением никогда не заключать мира». Он слышал от одного офицера, что «он остается равнодушен, когда его бранит человек (император), явно лишенный рассудка». Но разве не говорят так ежедневно о многих людях, которых, однако, не считают психически больными? В ноябре 1797 года французский посол в Копенгагене, Грувен, тоже говорил: «Здесь рассказывают… о новых поступках этого государя, свидетельствующих о сумасшествии». То же самое слово встречается в следующем году в записке, посланной Директории 21 октября, и в одном из писем Тугута к графу Коллоредо, от 2 января. Но, несколько лет спустя, с 1802 по 1804 год, его можно найти во всех дипломатических сообщениях, примененным к Бонапарту – консулу или императору.

Это до Аустерлица. Во время Итальянской кампании взгляд на императора Павла тоже изменяется. Победы Суворова осветили своим ярким светом и поступки коронованного безумца. Но это торжество было кратковременное, чем триумф Наполеона. Цюрих быстро изгладил славу Нови. Впрочем, в России так же, как и за границей, все ясно видели, что в достигнутых в Италии успехах интерес народа, платившего за них так дорого, не получил никакого удовлетворения, и в 1800–1801 годах прежнее чувство вспыхнуло вновь, окрепло и определилось. Если верить О’Меару, его разделял и Бонапарт, добиваясь в то же время союза с Павлом. «Да, – будто бы сказал он однажды, – я думаю, что он утратил часть своего рассудка».

Только часть? Остается установить относительные признаки предположенного психического расстройства. Но в этом весь вопрос! Каковы были размеры болезни в последней фазе ее развития? Выражались ли они только в увеличении странностей ума и характера, которые в течение уже продолжительного существования не мешали Павлу, в бытность великим князем или императором, блюсти свое положение, часто не без некоторых ошибок, но иногда и с известным достоинством? Или же, наоборот, этот самый человек был, как говорили революционеры 1801 года, сумасшедший, которого надо связать или уничтожить, как бешеную собаку?

Но, прежде всего, что мы понимаем под сумасшествием?

«Мозговое заболевание, обыкновенно хроническое, без лихорадки, характеризуемое расстройством восприимчивости, разума и воли». Это определение, формулированное в начале столетия Эскиролем, является классическим. Но, если ему следовать, нужно было признать Павла достойным сумасшедшего дома гораздо ранее последних лет его жизни. «Все каждый день замечают расстройство его способностей», – писала Мария Федоровна Плещееву в 1794 году. Екатерина замечала, как и все. Стараясь, однако, удалить своего сына от престола, как не обратилась она к консультации врачей?

Она, по-видимому, считала это «расстройство» наследственным недостатком и, рассматривая психическую болезнь великого князя как факт исторически установленный; известный русский психиатр согласился с этим мнением.