Анатолий Виноградов - Три цвета времени

Пришлось идти в неурочный час на улицу Рокипар, чтобы там, в кафе «Руан», достать очередной номер. Развернув маленькую газетку, Бейль понял, почему в омнибусе один военный советовал другому прочесть сегодняшний номер. Нынче ночью умер Дарю. Бейль уронил газету, вскочил из-за столика и, толкая входящих, ничего не видя перед собой, выбежал из кафе. Слезы бежали у него из глаз. Он не помнил сам, как оказался в восемьдесят первом номере на улице Гренель, как пожал руку плачущему слуге и обнял встреченного на лестнице Гаэтана Ганьона. Он стоял в переполненной комнате и чувствовал себя опозоренным и раздавленным в своих собственных глазах неблагодарностью к покойному кузену, который так много сделал для него в дни молодости.

Утром следующего дня пышный катафалк стоял около церкви Фомы Аквинского. Военные треуголки старого образца с плюмажем, словно бросая вызов гвардейцам Карла X, вдруг показались на паперти. Мезон, Журдан, Бассанский герцог, маршал Макдональд, старые боевые генералы Наполеона, как тени прошлого, могучие и огромные, с дерзкими лицами прошли через расступившуюся толпу. Академик Кювье, в сюртуке с высоким воротом, в черном галстуке, с орденской лентой, сидел в карете неподалеку. Старые гвардейцы Бонапарта, солдаты давно ушедшей Франции, инвалиды на костылях, безрукие, одноглазые, пришли отдать последний долг покойному маршалу. Бейль, в черном сюртуке, взволнованный и трясущийся от подступающих к горлу рыданий, еще раз чувствовал, что он хоронит свою молодость вместе с гробом человека, встречи с которым он сознательно избегал долгие годы. Звуки органа неслись из церкви. Кругом суровые лица, львиные головы, какой-то подбор представителей могучей, но вымирающей породы людей… «Еще одного не стало!» – послышался голос. Бейль не выдержал и, потеряв всякое самообладание, закрыл лицо платком. Когда ему стало легче, он стал искать глазами всех милых когда-то сердцу обитателей Башвильского замка.

Ни графини, ни племянников Бейль не отыскал. Он встретился глазами с высоким человеком, привлекшим его внимание вьющимися кольцами волос, тонкими губами, холеным барским лицом и очень живыми глазами, и вдруг вспомнил фамилию этого русского, о котором он говорил Юдифи Готье: ведь это Александр Тургенев.

Четыре брата, выросшие в царствование Александра I на Волге, в симбирской Киндяковке, в семье опального масона Ивана Петровича Тургенева, образование получили в Германии и готовились к занятию первых должностей в России. С детства воспитанная ненависть к крепостному праву, блестящее образование, знакомство с европейской жизнью эпохи Наполеона сделали их непохожими на других. Младший брат, Николай, вступил в тайное общество, замышлявшее освобождение крестьян и ликвидацию самодержавия в России. В 1824 году он лечился за границей. Восстание на Сенатской площади застало его на пути из Италии на север. Весть о неудаче и самая мысль о военном заговоре в такой форме потрясли Николая Тургенева. Прибыв в Париж, он обратился за советом и помощью к Лафайету. В эти дни уже началось следствие. Лафайет посоветовал немедленно выехать в Англию, так как жандармы Священного союза могли схватить его в любом городе Франции и выдать Николаю I. В те дни, когда тайные агенты царя искали Тургенева на пути из Италии в Швейцарию, Тургенев ехал на север Британских островов, избегая Лондона и больших городов. «Монитер универсаль» печатал сообщение о петербургских делах в постановке верховного уголовного суда, который вынес смертный приговор Николаю Тургеневу. Тогда брат его Александр поспешил к нему с предупреждением. В Париже Александр и Сергей Тургеневы обдумывают средства помочь младшему брату. Сергей Тургенев не выдерживает горя, сходит с ума и вскоре умирает. Александр остается один. Он обращается к Разумовской, женщине, испытывавшей не мало несчастий и брошенной мужем, чтобы она по приезде в Англию повидалась с Николаем, так как самому Александру Тургеневу выезд из Франции не был разрешен. Тем временем царь потребовал у аглийского правительства выдачи Тургенева, но не получил ответа. Заступничество Лафайета и лондонских масонов в минуты колебаний английского министерства спасло Николая Тургенева. В невыдаче Тургенева Англией не было никакого великодушия, было лишь пассивное промедление и последующее забвение «маловажного случая». Лишь через год Александр Тургенев мог на короткий срок встретиться с братом Николаем в Чельтенгаме, где тот поселился. Но пронесся слух о выдаче Тургенева Николаю, и этот слух поразил его друзей – Жуковского, молодого Пушкина и Чаадаева. Пушкин из своей псковской ссылки писал в Ревель князю Вяземскому, прося его прекратить воспевание моря и красот природы, если Тургенев, преданный друзьями, выданный врагами, схвачен на изменническом корабле и морем отправлен к царю. И земля и море казались Пушкину предательскими стихиями:

Тревога оказалась напрасной. Тургенев имел возможность укрыться и собраться с мыслями в Англии. Но брат его Александр с этого года находится в вечной тревоге: он устраивает материальные дела брата, своими письмами заменяет ему общество, высылает ему книги, подробно описывает день за днем интереснейшие явления европейской жизни. Снедаемый тоской и беспокойством, он постоянно стремится к перемене мест. В Париже произошла его встреча с Бейлем и Мериме. Он был ровесником Бейля и пережил его всего на три года. Оба холостяки, одинокие скитальцы, они, при всей разнице взглядов, имели некоторую общность воспоминаний. У одного были в памяти дни карбонарского движения в Италии, другой оплакивал лучших друзей, гремевших кандалами в Сибири, и судьбу двух несчастных братьев.

Александр Тургенев после свидания с братом приехал в Париж и начал хлопотать о Николае через Жуковского. В 1828 году он писал брату в Англию:

«Жуковский, получив письма мои (но еще не те, в коих я отвечал ему на его письма), вообразил себе, что его письма ко мне не доходят, и излил весь гнев свой в следующем письме от 4 декабря. Теперь, верно, он давно получил и ответы мои, хотя, конечно, пора бы было ему иметь их. Но, сколько я могу судить по числам, я, кажется, все письма от него получил. Он не знает этого и ни слова ни о чем, кроме самой почты и о графине. Удивительное дело! Ты только 12 ноября получил первое письмо мое. Итак, ты не получил многих. Не понимаю, что делается с письмами. Их читают: это само собою разумеется. Но те, которые их читают, должны бы по крайней мере исполнять с некоторою честностью плохое ремесло свое. Хотя бы они подумали, что если уже позволено им заглядывать в чужие тайны, то никак не позволено над ними ругаться, и что письма, хотя читанные, доставлять должно. Вот следствие этого проклятого шпионства, которое ни к чему вести не может. Доверенность публичная нарушена; то, за что в Англии казнят, в остальной Европе делается правительствами. А те, кои исполняют подобные законные беззаконья, на них не останавливаются, пренебрегают прочитанными письмами и часто оттого, что печать худо распечаталась, уничтожают важное письмо, от коего часто зависит судьба частного человека. И хотя была бы какая-нибудь выгода от такой безнравственности, обращенной в правило! Что могут узнать теперь из писем? Кто вверит себя почте? Что ж выиграли, разрушив святыню, веру и уважение к правительству? Это бесит! Как же хотят уважения к законам в частных людях, когда правители все беззаконное себе позволяют? Я уверен, что самый верный хранитель общественного порядка есть не полиция, не шпионство, а нравственность правительства. В той семье не будет беспорядка, где поведение родителей – образец нравственности; то же можно сказать и о правительстве и народах. Свободный и великодушный образ действий служит свидетельством и в то же время обеспечением власти. Меры, принимаемые для сохранения спокойствия, бывают почти всегда настоящею причиною беспорядков; вместо умиротворения они тревожат. Но куда я забрался с почтою? Все это для тех, кои рассудят за благо прочитать это письмо».