Винцас Миколайтис-Путинас - Повстанцы

Безотчетно и сам Пятрас начинает мечтать, как бы уподобиться древнему литовцу: стать стойким, отважным, справедливым, вольнолюбивым, ненавидящим рабство, не боящимся супостатов! Кто его супостаты? Прежде всего — Скродский и все его псы. Рубец от плетки панского холуя еще и теперь можно прощупать на левом плече. Из-за зверя Скродского боится он посвататься к Катре. А сотням и тысячам других еще и того хуже. Сколько запорото розгами, сколько сдано в рекруты, сколько поругано молодых девушек и женщин, сколько крови пролито и здоровья загублено на барщине! А разве Скродский один? Нет! Панов множество. Их поля привольно раскинулись, в их руках вся земля, все леса и озера. Среди простора их угодий, как муравейники, торчат убогие селения крепостных. Да и те — по панской милости, только чтоб крепостной не сдыхал с голодухи, обрабатывал помещикам земли, был бы у них в вечной неволе.

Кто его супостаты? Жандарм, становой, исправник, войт — словом, власть. И она терзает крепостных точь-в-точь, как паны. Кого барин призывает на помощь? Земскую полицию, урядников, жандармов. Пятрас немало уже наслушался толков против панов и против власти. Послушаешь лекаря Дымшу — кулаки сами сжимаются. А пабяржский ксендз Мацкявичюс? Этот и втихомолку, среди людей, и открыто, на проповеди, такое заведет — слушать страшно. А дядя Стяпас говорил, что у его барина Сурвилы, сын которого учится в Петербурге, ведут речи и против самого даря. Власть-то царская, а царь над всеми панами пан. И манифест этот, говорят, только панам на пользу выпущен!

От всех этих дум словно тяжелый камень ложится на грудь Пятрасу До самой ночи хлопочет он по хозяйству, злой и понурый.

На другое утро, едва взошло солнце, Пятрас Бальсис с запряжкой волов уже направлялся по улице в поле. Деревня оживала, медлительно и лениво стряхивая с себя оцепенение прохладной апрельской ночи. Где-то глухо стукнули двери, хрипло заскрипел журавель, сонливо затявкал пес, заревел вол, заблеяла овца. Прошла по двору девушка с ведрами, тут женщина отправилась доить коров, а там парень понес с сеновала в закут охапку соломы. На каждом дворе замечались признаки дневной суеты.

Но у Кедулисов двери хлева и сеновала еще закрыты и подперты кольями, вся усадьба погружена в сонный покой. Только воробьи на "плотничьем месте" подняли неистовый гам, а возле сеновала кудахтали куры. Пятрас, заглянув во двор, заметил, как покачивается журавель — видно, воду черпали недавно. Не иначе, уже проснулась Катрите и хлопочет в избе. И в кого она уродилась, такая пригожая да проворная среди этих лохматых нерях! Пятрас щелкнул кнутом и зашагал дальше.

Утро рассвело ясное, спокойное, предвещая удачную пахоту. Затуманенные поля в низменных местах еще тонули под пегой дымкой, но склоны холмиков сверкали, будто позолоченные, в лучах восходящего солнца. Каркали вороны, тяжело взмахивая крыльями, поднимались и тучами улетали к полям. Высоко в небе заливались жаворонки, на лугах кричали чибисы, с присвистом рассекая крыльями воздух, пролетела стая уток. Понемногу со всех сторон, с земли и с неба, поднималось все больше голосов и звуков, пронзительных и еле уловимых, сливавшихся в один непрерывный, сплошной, нестройный гул трудового дня.

Взобравшись на пригорок и оглядев поля родного села, Пятрас с досадой убедился, что не он проведет первую борозду. Его опередил старый Даубарас. Этот кремень никому не даст себя обогнать! Видно, поэтому не выслал зятя, а сам пораньше поспешил на пашню. Несколько длинных борозд было уже проложено, и грачи, тряся головками, разгуливали вслед за пахарем, погружая свои белесые клювы в развороченную рыхлую землю.

— Бог в помощь! — приветствовал соседа Пятрас.

— Спасибо, спасибо, — ответил тот и щелкнул кнутом.

— Что, дядя, не с вечера ли ты своих бычков пригнал?

— Да ты и сам, как я посмотрю, не из поздних, — самодовольно отозвался Даубарас и, почмокав губами, зычно крикнул: "Право, чубарый!" — так что даже эхо отозвалось из кустарников, возле луга.

Пятрас направил волов на свою полоску, быстро прицепил соху, вонзил сошник и, пуская солового по вчерашней борозде, осторожно понукал:

— Черный, соловый, лево, бычки!

Волы были привычные и за зиму не забыли пахотного ремесла. Понурив голову, ровным шагом шли вперед, словно не чувствуя ни тяжелого ярма, ни взрезавшей пашню сохи, ни налегавшего на нее пахаря.

А Даубарас, проведя новую борозду, прикрикнул:

— Чубарый, ослабь! Сивко, заходи!

И чубарый, поворачивая назад, затоптался на место, а сивый, крупными шагами обойдя черного, стал рядом, чтобы снова дружно вести борозду. Ни узды, ни какого-нибудь другого средства, чтобы понукать, им не требовалось.

В это время на пригорке появилась новая пара волов, за ней — еще одна. Вышли пахать Норейка и Григалюнас. Вскоре пригнали волов Сташис, Якайтис и Бразис. Солнце уже поднялось сажени на две, когда подоспел с запряжкой запоздавший Казис Янкаускас. Все над ним подшучивали и дразнили — проспал-де начало пахоты, теперь придется целый год во всех работах в хвосте волочиться. Казис, хоть парень не промах и за словом в карман не полезет, на этот раз сконфуженно отмалчивался, только поспешно ладил соху.

Вот наконец с горки ползет Ионас Кедулис с волами бурым и чалым. У Пятраса от сердца отлегло: слава богу, не последний! Еще остаются Бержинис, Вашкялис и кое-кто с другого конца села, если только те вообще сегодня покажутся. Ионас явился — стало быть, Катрите обед принесет. Пятрас, довольный, стрельнул кнутом и подналег на соху.

Теперь уже все кругом гудело от выкриков, пощелкиваний и понуканий. Постепенно пахари словно вперегонки стали кричать: "Соловый, черный, чубарый, бурый, чалый, буланый — право! лево!.. Эй!.. Ослабь!.. Заходи! Борозду, борозду! Прямей!.."

Волы, умные животные, зная голос хозяина, понимали, что от них требуется. Повинуясь, где нужно, и не обращая внимания на зряшные окрики и взмахи кнута, они ровным шагом терпеливо тащили свое ярмо и соху, разворачивая борозду за бороздой во влажной земле.

Все поле села Шиленай теперь пестрело покрикивающими пахарями и волами разных мастей. Издали казалось, будто огромные жуки, ожив под весенним солнцем, ползут и копаются в согревшейся пашне. Стаи грачей и ворон, поживившись вывороченными из земли червями, копошились, гомонили и затевали драки на влажных, пашнях.

Пахари и волы работали без передышки, разве что у кого-нибудь испортится соха или соскочит сошник. Все это исправляли на ходу, чтобы не отставать от соседей. Ведь пашут не на помещика, а на себя. Для поместья можно и так, и сяк, и еще кое-как, ежели только не стоит над душой управитель или приказчик. А здесь, на своих полосках, всякий хочет себя показать.