Винцас Миколайтис-Путинас - Повстанцы

— Ясно! — вскрикивает вахмистр. — Подстрекательство против господ! Знаем мы этих сиротинок и кукушечек. Цензурой не дозволено. Приобщить! Продолжаем.

Вот писанная от руки тетрадка с песнями. Бдительность жандармов возрастает. Что за песня? "Хозяйственная". Ничего… "Вот уж снег убежал" — ничего. А дальше что? "Эх ты, Доминик"… Какой такой Доминик?

— Читай! — приказывает вахмистр войту.

Что-то не то… Вахмистр со становым заглядывают через плечо войта, напряженно следят за чтением. А вот и последняя строфа:

Темное дело… Подозрительное. Шляхта, поместья, управитель, приказчик… В кого метят? В доверенных людей имения! Мужиков против помещиков восстанавливают. "Под розгами"… О-о!.. Влепим мы тебе и розгой и плеткой! Не "как дитя, зальешься", а теленком замычишь!

— Приобщить! — командует вахмистр. — Продолжаем.

Дальше — "Ворон". Все впиваются в эту песню, Тут что ни строфа — самая явная крамола:

А заключение — еще пострашнее:

Вахмистр и становой обалдело и возмущенно переглядываются. В первый раз видят они нечто подобное.

— Возмутительная песня, — отзывается становой.

— Не только возмутительная, а прямо — мятежная, революционная, — внушительно поправляет вахмистр. — Приобщить и беречь как зеницу ока!

Потом накидывается на перепуганного старика Бальсиса:

— Чьи песни?

— Сына Пятраса.

— Да знаешь ли ты, что это — мятежные песни?

— Нет, барин. По-писаному не разумею.

— А сын-то пел и других обучал?

— Никогда я не слыхивал.

— Откуда он списал?

— Не ведаю, барин.

— Смотри у меня! За такие песни — в острог, на каторгу! Что там дальше?

Вытащили "Нравы древних литовцев". Теперь уже подозрительна и эта книжонка. Только читать ее трудно. Войт путается, сбивается, ничего не понимает. Наконец и тут заметили отчеркнутые ногтем места: "Вольность свою превыше всего возлюбили… Упорно презревали рабство… Кто порабощал свободного человека, того отдавали псам на растерзание".

— Вольность возлюбили!.. — передразнивает вахмистр. — Призыв к мятежу! Мы им пропишем "вольность"!

Опасными показались целые главы: "Способ ведения войны", "Отвага литовцев в обороне от супостатов".

Истерзав старика вопросами, вахмистр постановил приобщить и "Нравы".

Потом увидели груду рукописных листков. У войта голос от страха дрожит. Против царского правительства, против власти! Призывают восстать заодно с поляками! Кто писал? Откуда получено? Когда?

Отец все валит на сына. Он сам ничего не ведает…

— Приобщить как революционные прокламации! В острог, на каторгу!

А вот еще "Глашатай", автор Акелевич.

— Акелевич?.. А, литератор литовский! Пестрая пичужка! Что за книженция? Где? Когда? От кого?

Началось долгое издевательство над Бильсисами.

Неохотно отвечает Бальсис жандарму, скрежещет зубами. Ах, принесла нелегкая на паши головы! Чего нм надобно? Прицепились к этим писаниям. А разве там не правда написана? Чистая правда. И в песнях этих про наши беды правильно сказано. А привязались они, верно, оттого, что по-литовски. Стяпас давно уже говорит, а намедни и паныч подтвердил: царское правительство особенно недолюбливает литовские писания. И газету не позволяют печатать. И школ настоящих нет.

Бальсис уже давно в душе сожалеет, что не смог пустить Пятраса в науку. А до чего способный был мальчонка, так хотел учиться! Хорошо, что хоть дядя Стяпас ему немного глаза протер. Да и у самого Стяпаса все бы иначе обернулось, кабы пошел он в учение. Не шаркал бы теперь лакеем у пана Сурвилы. Когда начались слухи, что поднимется бунт против власти — Стяпас говорит, что и против панов, — в сердце Бальсиса затлела мятежная искорка. Жизнь и вправду невыносима. Пускай бунтуют, свергают! Может, станет лучше.

Жандармским нюхом вахмистр сразу же учуял упорство старика и, крутя кулаком у него под носом, рявкнул:

— Ты у меня, чертов сын, не увиливай, отвечай почтительно! В тюрьме сгною! Ты здесь хозяин, ты в ответе, ежели у тебя в избе спрятаны возмутительные писания против властей и его императорского величества!

Допрос продолжается.

Ближние соседи Бальсиса Кедулисы сразу узнали про обыск. Когда одну овцу стригут, у другой поджилки трясутся… Коли жандармы когтят, — не до шуток! Катре сразу смекнула, что требуется в таких случаях. Она знала — у отца в дальнем углу чулана, за жерновами, спрятана бутылка водки. Сунула эту бутылку в корзинку, побежала к Норейкене — достать сыру. Достала. Проскользнула к Бальсисам, нашла в черной избе перепуганных Гене с Онуте. Родители были в светелке, откуда доносился строгий голос жандарма. Онуте, приоткрыв дверь, поманила мать.

Когда Бальсене вернулась в горницу с водкой и закуской, вахмистру уже осточертели все эти книжонки, и он приглядывался — к чему бы еще придраться. Но завидя заветную бутылку, решил покончить с печатными изданиями и вообще с обыском.

— "Глашатай" разрешен цензурой, Василий Петрович? — обратился он к становому.

— Дозволен 18 января сего года. Цензор Павел Кукольник.

Тут Бальсене, поставив на стол свою снедь, поклонилась вахмистру, становому, управителю и всем совокупно:

— Милости просим, господа, перекусить. Самое время для завтрака. Мы — люди бедные, и так нежданно-негаданно. Уж не обессудьте.

Долго упрашивать не пришлось. Вахмистр первый уселся за стол.

— Что же, господа… На похмелку по единой. По исконному православному обычаю. Ваше здоровье, пан управляющий!

Но Пшемыцкий поклялся, что до обеда никогда водки в рот не берет. Лучше он выйдет во двор, поглядит. За управителем последовал и войт. Вахмистр не перечил, правильно рассудив — чем меньше чарок, тем они полнее.

Управитель с войтом вышли в сени и застали там трех девушек, которые жались к дверям и прислушивались, что творится в светелке.

— Ну, девицы, — заявил Пшемыцкий, — надо и вас обыскать, нет ли чего крамольного. Сейчас вызовем жандарма Палку. Он вас в момент проверит.