Винцас Миколайтис-Путинас - Повстанцы

После недолгого молчания Юргис заговорил:

— Вот ты сказал, что на своего, хоть и на богатого, не так тяжко работать, как на чужака… А я тебе напротив скажу. Свой кнут, братец, больнее сечет. И ярмо у своего труднее тащить. Против чужака и так и сяк, а против своего — и не пикнешь! Всю кровь высосут, последние соки выжмут…

Пятрас удивленно слушал и не знал, как отозваться.

Но Юргис не дожидался ответа. Захотелось, видно, излить скопившуюся на сердце горечь.

— Вот хоть я. Третий десяток на исходе, а батрачу на отца. Сестрам — выделы, приданое, братцу наука — все из моих рук. Люди говорят — дай бог одному уродиться, да не одному трудиться. А со мной наоборот: родился не единственный, а работаю один. Еще кто его знает, чем все кончится…

— А чем же кончится? — перебил Пятрас. — Женишься, заберешь в свои руки хозяйство, будешь родителей содержать. Чего еще надо?

Но Юргис думал иначе.

— Жениться? Легко сказать! А на ком?

— На тебя, братец, уж девок хватит. И красавиц, и с выделом. В такое хозяйство каждая будет набиваться.

— А тебе-то много ли выдела сулили?

— Я — другое дело. Мы, барщинники, за тем и не тянемся. У нас и девок нет с выдела ми. Откуда его взять, коли пан в имении все сжирает? Хоть бы приданого малую толику.

— Вот видишь, — продолжал Юргис. — Только пробьешься к богатству, сразу тебя по ногам-рукам и свяжут. В жены возьмешь не ту, что тебе мила, а которая побольше достатку принесет.

Теперь уже Пятрас с сочувствием поглядел на двоюродного брата:

— Невесту выбрал, а родители не пускают оттого, что бедная?

— Скажу тебе прямо — хочу на Морте жениться.

— Кто это — Морта?

— Да ты за обедом видел. Наша работница.

Пятрас скрыл свое удивление.

— Ничего. С виду — девушка хорошая.

— Очень хорошая, — обрадовался Юргис. — Уже третий год у нас. Свыклись мы, друг другу понравились. Вот я и говорю родителям: пора мне, третий десяток на исходе… Морта — девушка хорошая, в хозяйстве разбирается. Говорю — деньги нужны, но мы поработаем и сколотим. Женюсь, говорю, на Морте, а другой мне не сватайте. Как накинутся оба! Приглядели тут Каспарайте с тысячью рублей и большим приданым. А я на нее и смотреть не хочу. Уперлись родители, и я уперся. Хотели Морту выгнать. Но я пригрозил: коли так, работайте сами — уйду в поместье батрачить. Тогда и Морта — пара.

Облегчив сердце, Юргис принялся сеять. Пятрас продолжал боронить — и ему словно легче стало. Предупредил его Юргис, что придется не сладко, зато терпеть не в одиночку — будут у него друзья: Юргис с Мортой, а может, и Эльзите, и Миколас, коли тот когда-нибудь здесь появится.

Вечером, закончив работу, оба верхом поехали домой. Солнце заходило за пригорок. По ту сторону дороги по незнакомым полям тянулись тени. Слева — несколько лип, впереди — деревья села Лидишкес. Все незнакомо, неприветливо. По дороге пастушата с криками и щелканьем бичей гнали большое стадо. Серая туча пыли повисла в воздухе. Пранукас вернулся с коровами, пастушка — со свиньями. Дядя хлопотал по двору, следил, чтобы на ночь все как следует прибрали, заперли.

После ужина тетка с Эльзе затревожились: куда уложить гостя? В избе спали Морта и пастушка, в светлице — Эльзе, за перегородкой — родители, в клети — Юргис и Пранукас. Больше кроватей нет, а на лавке гостю негоже. Пятрас захотел ночевать на сеновале. Теперь уже не холодно, он привычный.

Получив от Эльзе подушку и одеяло, пошел, закопался в сено, но долго не засыпал. Набралось много новых впечатлений и мыслей. Но постепенно возобладал образ Мацкявичюса. В серой запыленной пелерине, сдвигая шляпу то на лоб, то на затылок, ксендз с горящими глазами все что-то говорил — оживленно и увлекательно.

Некоторые слова Мацкявичюса так врезались в память Пятраса, что и сейчас еще звучат в ушах:

—.. Люблю Литву и ей отдам все силы!

— …Как искупления, жду воли для своего народа.

— …Корень нужды — царская власть. Скоро все восстанут и освободятся от ее когтей!

— …Кто честен — того угнетают, негодяи — в почете.

— …Паны — это бич для народа. Наступит время, когда сотрем их в прах!

— …Пятрас, будь твердым, а коли понадобится — и беспощадным. Пан с жандармами тебя бы не пожалели. Придет пора — не пожалей их и ты.

И много подобных слов всплывает в его памяти. Возникают и снова тускнеют образы дяди Стяпаса, Акелайтиса, Скродского с Юрьевичем, но ярче всех — воспоминания о Катре. Теперь уже Пятрас не горюет. На чужом холодном сеновале хорошо думать, что и Катрите вспоминает, тоскует по нем. После тревог и мук дождутся они светлых, солнечных дней.

Размечтавшись о Катрите и о будущем, Пятрас незаметно погружается в сон.

На следующее утро после кровавой расправы все крепостные поместья Багинай еще до восхода солнца собирались на барщину, как приказал войт. Из четырех деревень тянулись пахари с волами. Вслед за ними везли харчи, сохи и все необходимое — с нескольких дворов по повозке: панские поля далеко, и вернуться можно только через несколько дней.

Сурово хмурясь, впрягали в то утро волов шиленские землепашцы. Подневольный труд никогда не радовал, а что и говорить после такого страшного дня! Вышли на панские поля преимущественно старики отцы. Молодые, иссеченные в кровь, ворочались на лавках, отмачивали исхлестанные спины водкой, прикрывали мокрыми тряпицами с листьями подорожника, чтобы вытянуть жар.

Среди пахарей на этот раз не было самых первых шиленских парней — ни Пятраса с Вннцасом, ни Норейки, ни Янкаускаса, чьи затеи и шутки разнообразили тяжелый труд и веселили даже самых угрюмых.

Утро было туманное, небо насупилось. Низкие тучи поливали землю мелким дождиком. Пахари, скинув лапти и постолы, босиком топтали свежие борозды, не обращая внимания на дождь, только изредка утирая рукавом потные лица. Пахали молча, не щелкали кнутами, не свистели, не покрикивали, только налегали на сохи, брели за волами, словно чувствуя собственным затылком тяжесть ярма.

К завтраку погода прояснилась. На небе стали обрисовываться голубые просветы, белесый солнечный шар нырял в жидкие завесы туч, лучи желтоватыми полосами ползли по серой шири пашен. Веселее запели жаворонки, с лугов приветствовали пахарей чибисы, а в лесу звонко отдавалось кукование.

Но пахари ни на что не обращали внимания. Крепко держа сохи, мрачно шагали за волами и равнодушно измеряли прогоны, повернувшись, втыкали соху в новую борозду и снова двигались к противоположному концу.

Уже вспахали немалый участок и солнце показывало время завтрака, когда к окраине поля подскакали управитель и войт, чтобы проверить, кто вышел на барщину. Явились все, но управляющему казалось, будто работа идет медленно.