Винцас Миколайтис-Путинас - Повстанцы

— Сколько убитых? — спросил юрист.

Но Пянка, пропустив вопрос мимо ушей, продолжал рассказ. Итак, когда рассеялась толпа, ушли и солдаты. Люди снова стали собираться — мужчины кричали, ругались, женщины рыдали. Подбирали раненых и мертвых. Сколько их было — трудно сказать. Хоронили пятерых, однако разнеслись слухи, что убитых значительно больше, только некоторые трупы куда-то спрятали или побросали в реку.

Когда весть о трагедии облетела город, на улицы хлынули еще более многочисленные толпы. Все пылали жаждой мести. Власти переполошились. Казалось — немедленно вспыхнет восстание, а войск было мало.

В тот же вечер собралась делегация горожан, которая должна была обратиться к наместнику, князю Горчакову. Но какие требования предъявить ему, никто толком не знал. Здесь были представители различных слоев населения: домовладельцы, духовенство, ремесленники, литераторы, военные, промышленники, врачи, адвокаты, купцы, банкиры — всего четырнадцать человек.

— Сейчас покажу вам портрет одного из них. — Ядвига побежала к себе в комнату и сразу же вернулась. В руке у нее была фотография рослого, курчавого мужчины с подстриженными усами. Он сидел в фартуке, засучив рукава, и подбивал сапог.

— Это — сапожник Станислав Гишпанский, — пояснила Ядвига. — Он смело бросил прямо в лицо наместнику Горчакову обвинение, что тот сам дал знак избивать людей, как скотов. Вот какие патриоты выросли в серой массе ремесленников!

— Да, — поддержал Пянка. — Гишпанский сразу стал самым популярным варшавянином. За несколько дней по городу разошлись тысячи подобных фотографий.

Скродский, равнодушно взглянув на снимок, молча подвинул его Юркевичу.

Делегация добилась всего лишь разрешения беспрепятственно похоронить второго марта пятерых погибших.

Вся польская столица облеклась в траур. Черные креповые повязки, ленты, банты, вуали стали непременной принадлежностью женского и мужского наряда. Чтобы еще подчеркнуть эти скорбные знаки, края повязок, лацканы, поля шляп обшивались белой тесьмой. В креп облачились даже куклы в витринах, манекены в салонах мод и в парикмахерских. Варшава была потрясена экзальтированной, почти театральной скорбью.

За два дня до похорон город жил почти без власти. Полиция не показывалась. Порядок поддерживали "национальные констебли", главным образом студенты и гимназисты в школьной форме с траурной перевязью на левой руке и с номером на фуражках. Их было полно всюду. Все повиновались им без возражений.

— Кто не наблюдал этого, не может себе представить, сколько благородства было в том, что люди безоговорочно подчинялись приказаниям какого-нибудь юноши, почти мальчика. Говорят, один пожилой господин воскликнул: "Ей-богу, прикажи этот мальчуган меня выпороть, я бы безропотно сам лег на землю".

А внезапно повеселевшая Ядвига передала анекдотический эпизод. Идет юный констебль по улице и слышит шум в одной квартире. Заходит — муж с женой ссорятся, чуть не в волосы друг другу вцепились. "Как не стыдно, — укоряет он, — ссориться в день любви и единения всех соотечественников!" "Действительно, — вскричали оба, — я полька, ты поляк — чего же ссориться!" И бросились друг другу в объятия.

Второго марта, в субботу, с утра появились воззвания делегации: "Во имя любви к Отчизне, во имя священного, драгоценнейшего долга каждого из нас, обращаемся ко всем жителям города — воздаваемую жертвам честь во время погребения их останков ознаменовать величайшей серьезностью и спокойствием. Варшавяне, услышьте эти слова ваших братьев!"

— Это воззвание потребовалось, — пояснил Пянка, — потому что в городе распространялись самые противоречивые слухи. Одни утверждали — крайние "красные" сплачивают цехи, вооружают рабочих фабрики Сольца ножами, топорами, железными штангами… Воспользовавшись тем, что власти растерялись, полиция попряталась, а войск немного, они налетят, как вихрь, захватят замок, цитадель, изгонят угнетателей. Другие, наоборот, нашептывали — власти воспользуются огромным стечением людей на похоронах и устроят невиданную бойню, чтобы раз и навсегда покончить с беспорядками и манифестациями. Многие исповедовались, составляли завещания, готовились к смерти.

Утро было спокойное, солнечное — настоящее утро ранней весны. Густые толпы запрудили улицы. Все в глубоком трауре, женщины — под длинными черными вуалями, мужчины — с креповыми повязками и лентами. У домов развевались флаги, с балконов свешивались ковры с черными и белыми крестами. В торжественной тишине скорбно раздавался перезвон с костельных башен.

В костеле св. Креста панихиду служил сам архиепископ Фиялковский и все высшие церковные сановники. Пянка и Ядвига попали в храм, всё видели и теперь взапуски делились воспоминаниями.

— Когда я вошла в святилище, — дрожащим голосом говорила Ядвига, — то почувствовала себя словно на том свете. Весь костел обит черным плюшем и крепом. На мрачном фоне скорбно мерцали свечи и люстры. Посреди костела, как престол, возвышался огромный катафалк, покрытый черным бархатом с серебряной эмблемой, а на нем — гроб… В четырех углах храма — такие же катафалки, и на каждом — гроб с телом мученика. Катафалки завалены цветами, а гробы — лавровыми ветками и терновыми венками. Какая проникновенная мысль, какой символ страждущей отчизны!

— Все эти драгоценные ткани и украшения — дары варшавских купцов и лавочников, — пояснил Пянка. — Скажу вам, господа, что простые варшавские обыватели оказались куда патриотичнее аристократов и дворянства.

— Что они могут потерять, эти мещане? — иронически спросил Скродский. — Это самый беспокойный, бунтарский элемент. Не на них ведь держатся государственные и общественные устои.

Ядвига укоризненно и почти злобно посмотрела на отца. А Пянка продолжал:

— Замечательно выступали и артисты. Музыкальный институт исполнил "Реквием" Стефани.

— И лучшие солисты оперы! — добавила Ядвига. — Великолепно прозвучал голос Матушинского!

— А Добрский, а Стольпе! — дополнил Пянка.

— Чудесно пел и Келлер! — восхищалась Ядвига. — А какое зрелище являло само духовенство: три епископа, сверкающие серебром и золотом, пурпур и фиолетовое облачение каноников, береты, сутаны и ризы ксендзов!

Пянка улыбнулся:

— Признаюсь, я не религиозен. Но эта церковная процессия выглядела импозантно. Всего интереснее было наблюдать за монахами. Белые, коричневые, черные, бородатые, бритоголовые, со своими капюшонами, поясами, веревками, четками и ладанками, все эти бернардинцы, капуцины, кармелиты, доминиканцы — откуда мне их знать! — и монахини в своих широких платьях, накидках и платках! Словно все средневековье вышло из глубины столетий, чтобы принять в могилу мучеников.