Оскар Хавкин - Дело Бутиных

Сейчас верхами, ленивым шагом лошади пройдут до начала Большой, пересекут овражек, пологим берегом спустятся к застывшей ледяной Нерче, пройдут тихой рысью двенадцать кривунов, — не больше и не меньше — а там снова на берег и уже тайгой до того малого селеньица, а там…

— Ты ступай, Петя, к лошадям, я сейчас, — отрывисто сказал Бутин, — я только наверх, переодеться…

По речному зимнику ехали рядом. Лошадей не надо ни погонять, ни направлять, — лошади знали дорогу.

Довольный, что на охоту, что не один, а с Бутиным, и что лицо у того, едва выехали за Нерчинск, чуть прояснилось, Яринский болтал без умолку, перемешивая известное, говоренное, с неизвестным, набежавшим с последней совместной охоты.

— Отец мне как наказывал. Он, Михаил Дмитриевич, охотник первейший был, сами знаете, с ним лишь Глеб Викулов да Афоня Жигжитов равняться могли! Ты, выговаривал, винтовку береги, не гляди, что неказистая, мочалкой перевязана да в ржави, зато рону не знает. Отцовская винтовка на сто сажен бьет, она не только поносная, она поронная, — продолжал Яринский. — В зверя жахнет, он с копылков долой. Отцу иностранец винчестер давал, баш на баш, я вовсе малой был, а как сейчас вижу человека в штанах растопыркой и в чудных чулках. Так отец что: взял то чужеземное ружье, оглядел: блеск, красота, верхняя грань до чего же аккуратная! Тут отец слюнит свой табачный палец и туей слюнцой верхнюю грань эдак тоненько, деликатненько смазал! Иностранец поглядывает, плечами жмет. Отец, откуль у него, вымает иголку и повдоль на слюнку свою дожит. Взял винчестер на изворот да как крутанет, и круга не сделал, иголка сверкнула, и нет ее! Тогда отец вежливо вертает тому, в серых толстых чулках, ружьецо: спасибо, нам такое не годится! Иностранец рассерчал: ежели бы у них на заводах слюной проверяли, то всякое производство лопнуло!

Бутин слушал. Седло было удобное, лошадь шла ровно, ловко обходила пустолед и наплески, езда привычная, приятный морозец, дышащая смоляной сосной и пряной елью тайга. Голос Яринского звучал словно бы приглушенней, отдалился куда-то, и нашло другое в память, дорогое, теплое. Не зря помянул его спутник старого Глеба Викулова, нет, не зря.

…Когда же все это началось — новое, неожиданное, вдруг неодолимо вошедшее в жизнь. Когда? Шесть лет назад, вскорости после смерти доченьки, полуторагодовалой Милочки.

Таким же весеннем морозцем, под вечер возвращался он в кошеве с Шилкинского склада, — шел прием и подсчет пушнины зимней охоты — белки, соболя, колонка, горностая, и пришлось им с Ярин-ским заночевать у старого доброго знакомца, охотника и скотовода, богатого вдового мужика Глеба Антоновича Викулова.

Викулов не раз оказывал мелкие услуги фирме и самому Бутину: то выручал лошадьми под извоз, то с выгодой для себя поможет распродаже залежавшегося товара, то предоставит постой поисковой партии. Не раз ходил Бутин и на охоту с этим жилистым, выносливым, с твердой, как железо, спиной мужиком, присоединялся к ним, бывало, и Терентий Яринский, легонький, тщедушный, говорливый мужичонка с вострым глазом и неронливым ружьем, в добыче наравне с кряжистым и хмуроватым Глебом. Оба были, каждый по-своему, привязаны к Бутину, вели себя с ним свободно — не барин, держится просто, стреляет метко, мороз ли, неудобства в ночлеге или недостача в харчах, — в одинаковости все переносит.

Так что и в доме Викулова, и в доме Яринского Бутина принимали как своего. Яринский при своей щуплости и маломощности работал и в домашности до надрыва: запасал и возил лес, строил амбарушки, распахал и засеял большой участок за хребтом, бил зверя, ловил рыбу. Очень он нуждался в помощи сына, но не звал, гордясь, что тот при деле у Бутиных, — и надрывался в своей самости, занемог сердцем, а умер в одночасье, за обедом, протянув руку за куском хлеба. Бутин помог старухе перебраться с дальней заимки в Нерчинск — раскатали, разобрали избу, погрузили в две телеги, привезли, собрали и поставили за Нерчой при участке землицы, распахав целину вокруг. Теперь уже Бутин и Викулов охотничали с сынком старого Яринского, а он, подобно отцу своему, как был, так и остался своим в викуловском семействе.

А дом Викуловых или скорее своеобычной хуторок стоял на отшибе от жилых мест под сопочкой, недалече от впадения речушки Хилы в Нерчу, в забоке, отгороженный от реки тальниками и густым черемушником, ежли зимником — туда от города верст пять — десять. Место хорошее, и луга заливные, и пашенная земля, и для скота раздолье, так что держал Викулов и лошадей монгольской породы, и чикойского племени коров, купленных у семейских, и бурятских мясошерстных овец…

У Викулова были две дочери: Серафима и Зоя — Зоря, Зорька, как звали ее отец и сестра по местным обычаям. Мать померла вскоре после вторых родов и тридцати лет не достигши.

Серафима, оставшаяся в девках, — плотная, широколицая, полногрудая, в общении малоразговорчивая, но ровная, в деле хозяйственная, поворотливая, по натуре покладистая, незлобливая, однако ж не без упрямства и умения настоять на своем.

Зоя, Зорька — невысокая, угловатая, еще выглядящая подростком, с лицом одновременно застенчивым и озорным. Вроде сидит себе тихонько пай-девочка, подвернув руки под себя, глазки смиренные, готова вас слушать и кивать маленькой головкой, а вдруг скорчит рожу, задаст несерьезный вопрос или пустится в пляс.

Серафима, главная помощница в доме, благодарна первейшему богачу края за уважительное, ровное отношение к отцу. И за ласковость разговора с ними, дочками, без матери выросшими. Ну и то приятно, что любит ее простую, деревенскую стряпню — ушицу да пироги с рыбой, да грибы с картавкой.

А у Зори для отцовского друга другие мерки. Отец не давал дочкам сидеть без дела. И хотя Серафима трудилась за двоих, Зое тоже доставался свой краешек. Сами засевали пашню, сажали огород, пололи, окучивали, собирали, жали, косили траву, сушили, стоговали сено в зароды, стригли овец, принимали и выхаживали ягнят, доили коровушек, сбивали масло, запасали дрова на зиму, воду из колодца таскали, — все сами. А у девушек еще и стирка, и глажка, и шитье, и вязание, и приборка. Серафима одно закончит, другое зачнет, и третье меж теми, чтоб она сложа руки — никто не видел. А Зоря не то чтоб нехотя, нет, кто ж за нее телят на выгон проводит, ежли у сестры полное корыто белья и еще кадь с настиранным рядом! Нет, просто на минуту замечтается у окна с подойником или ведром в руках, или дольше обычного расчесывает свою длинную, до колен, косу.

Для Зори Бутин был человеком, видевшим все на свете. Одно только перечисление городов, где он побывал, — Москва, Петербург, Париж, Вена, Лондон, Нью-Йорк, Сан-Франциско, Тяньдзин, — звучало музыкой для девушки, родившейся на берегу таежной речки и считавшей Большую улицу в Нерчинске самой красивой на земле!