Семён Шуртаков - Вершина Столетова

Решение посвятить себя военному делу созрело и укрепилось в Николае еще до университета. Еще когда ему было всего четырнадцать лет, он объявил, что будет военным, и стал готовить себя к этому: вел спартанский образ жизни, закалялся, запоем читал военно-историческую литературу. Родители еще и еще раз пытались образумить сына, отговорить его от опрометчивого, как им казалось, юношеского решения, но ничто не помогло. Тихий, застенчивый от природы Николай проявил удивившую родителей твердость. «Позвольте мне самому распорядиться своей судьбой», — сказал он, и, хотя прозвучало это, наверное, излишне торжественно, родители поняли, что решение сына окончательное, и больше к этому разговору не возвращались. В двадцать лет мечта его сбылась. Ускорила дело начавшаяся война с Турцией.

Сразу же по окончании университета, летом 1854 года, Николай определился в 10-ю артиллерийскую бригаду фейерверкером.

Участие в постоянных боях под Севастополем скоро из вчерашнего студента сделало закаленного воина. А известное дело под Инкерманом дало ему солдатский Георгиевский крест и офицерский чин.

Как-то поздней осенью 1854 года, вскоре после Инкерманского сражения, произошла у Николая Столетова памятная на всю жизнь встреча.

Командир батареи, в которой служил Столетов, приказал ему развезти по мелким позициям бригады различные, в том числе и важные, приказы, а также денежное довольствие. Команда из нескольких нижних чинов, которую возглавил Столетов, вышла под вечер. Скоро наступила темнота, к ней прибавился густой туман. Немудрено, что группа сбилась с пути.

И час и два они двигались в кромешной мгле и полной тишине, потом впереди послышались голоса. Кто-то из команды, не расслышав слов, громко отозвался вопросом; голоса повторились, и на этот раз довольно ясно слышна была французская речь. Когда же из команды, то ли не расслышав, то ли не поняв, кто перед ними, опять задали вопрос, в ответ над головами зажужжали пули. Пришлось круто свернуть и изменить направление.

Прошло еще около часа, тишина опять была нарушена раздавшимися впереди голосами. На этот раз Столетов отозвался не сразу, а лишь после того, как убедился, что перед ними находились наши.

Оказалось, что они попали на укрепление 11-й артиллерийской бригады. Их провели к офицеру, тот был явно недоволен, что нарушили его отдых. Он сердито расспросил, куда и зачем направляется команда, а когда Столетов, ответив на его вопросы, сказал, что хочет продолжить розыск своих позиций и просит указать дорогу, офицер решительно возразил:

— Никто и днем-то дороги не найдет и не укажет, а куда вы по ночной темноте да по непроглядному, хоть глаз выколи, туману пойдете? Нет, нет, я вас не отпущу. Оставайтесь до утра, поспите у нас.

Команду чем бог послал накормили, Столетова офицер тоже угостил ужином. Но спать до самого утра так и не пришлось. Всю ночь они проговорили, сидя в палатке офицера за самоваром.

Хозяин оказался обаятельным, безраздельно приковывающим к себе внимание человеком. Столетову не просто интересно было слушать его — он испытывал от разговора еще и неизъяснимое удовольствие.

У них нашлось о чем поговорить. Каждый вспомнил свою alma mater — офицер за несколько лет перед Столетовым тоже учился в университете. Его воспоминания об университетской жизни живо напомнили вчерашнему студенту Столетову то счастливое время, которое теперь уже казалось далеким-далеким.

Разговор перекинулся на Севастополь, и офицер, припоминая разные случаи из боевой жизни, говорил о них так ярко, зримо, что Столетову словно бы по-новому, по-другому виделось то, что казалось до этого хорошо знакомым. Он и рассказывал и читал без умолку, а на прощание подарил Столетову небольшой, в несколько минут шутливо набросанный для него рассказ «о ночном пробуждении».

Столетов был рад получить этот маленький знак внимания в обмен на простой клочок бумаги, на котором он довольно казенно написал свое звание: старший фейерверкер такой-то.

Под рассказом стояла подпись: «Лев Николаевич Толстой, поручик артиллерии». Но самой подписи Столетов не придал большого значения: тогда его просто порадовало внимание к себе со стороны незнакомого и столь необычного офицера. Подпись эта тогда еще не значила того, что потом, с течением времени, будет значить…

Наступило утро, а Столетову все еще не хотелось уходить из гостеприимной палатки поручика артиллерии Толстого. Но служба есть служба. И, прощаясь с хозяином, он сказал ему:

— Пусть же наши воспоминания соединят накрепко две альмы — наши alma mater и здешняя Альма [7] Альма — название реки, при которой 8 сентября 1854 года произошло кровопролитное сражение русских войск с союзниками. .

Толстой засмеялся, но через секунду, приняв серьезный вид, сказал:

— Да, все эти Альмы, Балаклавы, Инкерманы… Когда-го и как рассеются ужасные воспоминания о них…

Так они расстались.

Еще раз пришлось увидеться им уже в августе 1855 года, во время отступления на Черной речке.

— Здравствуйте, Николай Григорьевич! — издали кланяясь, поздоровался Толстой. — Да, такие дела, — прибавил он, кивая на отступавшие в беспорядке части. И, уже уносимый движением своей батареи, успел крикнуть: — А, вы уже офицер!

Больше во время войны встречаться им не приходилось.

В 1858 году уже в Петербурге, когда Столетов учился в Академии Генерального штаба, он случайно услышал о приезде Толстого и пошел к нему. Толстой опять принял его очень любезно. А когда Столетов показал ему тщательно завернутый в чистую бумагу набросанный карандашом рассказ, улыбаясь, воскликнул:

— Ах, вы бережете эту шалость мою!

Он пробежал рассказ, а затем достал из лежавшей у него на столе шкатулки небольшую, но довольно толстую книжку и, полистав ее, показал Столетову потемневший от времени, измятый, вклеенный между страницами небольшой листок с его подписью «старшего фейерверкера». Под фамилией красовалась сделанная рукой Толстого приписка синим карандашом: «Альма — alma mater»… Он молча указал на нее.

— Что это вы приписали? — смутился Столетов. — Вы меня, право, конфузите.

— Чем? — просто спросил Толстой.

— Уничтожьте эту приписку, — попросил Столетов. — Мне стыдно вспомнить мою неуместную, неудачную остроту…

— Неудачная или удачная острота, разве это важно? Важно, что это было, и забыть этого нельзя. Потому что это воспоминание о тех минутах молодости, когда при всех жизненных тяжестях нам легче жилось, легче думалось и потому легко острилось. Это дорого, и незачем это дорогое забывать…

На всю жизнь памятная встреча! Ничего особенного в ней вроде бы и нет. Но вот пронеслась она в голове, и словно бы легче стало, словно жизненная тяжесть немного убавилась. Трудно было в Севастополе, но выстояли. Надо выстоять и здесь. Выстоять во что бы то ни стало…