Семён Шуртаков - Вершина Столетова

Рано, рано враг торжествовал победу!

Еще когда дойдут до позиций утомленные сорокаверстным переходом солдаты. Да и подойдут пока всего лишь передовые две роты Житомирского полка (их Радецкий догадался посадить на стоявших в тылу, за лазаретом, лошадей, седоки которых, донцы, дрались в ложементах). Никакой реальной помощи от них — помощи огнем и штыком пока еще нет. Но защитники теперь уже твердо знали, что они не забыты, что Россия помнила о них, герои твердо верили, что кровь, пролитая здесь, на этих скалах, пролита не зря — Шипка не достанется ликующему врагу. И воспрянувшие духом солдаты и ополченцы с неизвестно откуда взявшейся молодецкой удалью — воодушевление делает чудеса! — кинулись на уже предвкушавшего близкую победу врага.

Никак не ожидавшие такого отпора турки были ошеломлены. Они поняли, что значит этот воинственный, прокатившийся по рядам русских и болгар боевой клич. Он был не похож на тот, который они слышали час или два назад и которого, как им казалось, уже перестали бояться…

Теперь не только мы — враг и то понимал, что Шипка осталась в наших руках. Если она не была взята до подмоги — можно ли ее взять теперь?!

Вслед за первыми двумя ротами Радецкий привел на Шипку Житомирский и Подольский полки и как старший по званию вступил в командование обороной перевала.

Вечером, уже в сумерках, обходя позицию, Радецкий оказался на участке обороны, который днем выдержал более десяти атак противника. Рядом с бруствером лежали вповалку семнадцать солдат, а около них одиноко стоял офицер с окровавленным лицом и ногою. Завидев генерала, офицер взял под козырек.

— Что это они у вас? Спят? — спросил Радецкий, указывая на солдат.

— Да, ваше превосходительство, спят, — ответил офицер. — Спят… и не проснутся: они все убиты.

— А вы что же здесь делаете?

— Дожидаю своей очереди, — все так же тихо и спокойно отвечал офицер. — Это была моя команда…

Через два дня в газетах будет напечатано:

…Отдавая должное железной энергии Сулеймана-паши и храбрости его войска, все иностранные офицеры (а такие были при штабах воюющих армий) и корреспонденты, побывавшие на Шипке, изумляются стойкости русских солдат.

…Защитникам Шипки суждено было держать в своих руках участь всей армии и судьбы России, обнажившей меч в защиту братьев славян. Стальными оказались эти руки, стальною же оказалась и закаленная твердость молодцев-братушек, изумивших и весь мир, и самого не менее твердого врага.

…Болгарский легион доказал, что болгары могут драться как львы. Ополчение создало себе в эти дни навсегда громкую славу.

…На Шипке героев не было, потому что все были героями.

А один корреспондент назовет Шипку Фермопилами новейшей военной истории, которая — кто бы ни писал ее, друзья или недруги, — обязана воздать должное героизму защитников этого прохода через Балканы.

По условиям местности Шипкинский перевал вовсе непохож на Фермопильское ущелье, которое две с половиной тысячи лет назад при нашествии персов на Элладу защищали триста спартанцев во главе со своим царем Леонидом. Просто когда мы пытаемся объяснить или описать из ряда вон выдающееся событие, то ищем в истории какие-то широко известные аналогии ему. И тут неважно, что Фермопилы — ущелье, а Шипка — гора, важно, что и то и другое является символом стойкости и отваги, символом неколебимого мужества.

Но прошло сто лет, и Шипке стали не нужны какие-то аналогии и символы. Наряду с Фермопилами она сама стала символом. Символом беспримерной воинской доблести и готовности к самопожертвованию во имя высокой идеи человеческого братства.

…И снова Шипка.

Только на этот раз Николай Григорьевич Столетов уже не «сидел» на Шипке, а поднимался туда, и поднимался не с севера, не из Габрова, а с юга, из Забалканья.

Южный склон перевала в отличие от северного крутой, коням идти трудно, они постоянно оскользаются, и приходится время от времени останавливаться, чтобы дать им передышку. И в такие минуты коротких передышек Николаю Григорьевичу начинает казаться, что все, что было у него в жизни до этого, было как бы приуготовлением к Шипке, что всю свою жизнь он шел к этому своему горному, уносящемуся в самое поднебесье перевалу…

Правильно говорится: неисповедимы наши пути!

Мог ли он думать, мог ли предполагать в годы учения во Владимирской гимназии, что такой в общем-то пустяк, как знакомство с татарским языком, потом неожиданным образом скажется на его военной карьере?!

Сразу же по окончании Севастопольской кампании прапорщик Столетов был направлен в Академию Генерального штаба. Пройдя полный курс академии, Николай Григорьевич уже в чине штабс-капитана получил назначение в главный штаб Кавказской армии.

К месту своей новой службы, в Тифлис, он прибыл летом 1860 года. А вскоре с ним произошел незначительный, в сущности, эпизод, который, однако, имел очень и очень далекие последствия.

Начальниц штаба потребовал представить ему всех вновь прибывших на службу лиц. Подойдя в назначенный день к штабной квартире и увидав, что представляться еще рано, Столетов стал прохаживаться возле дома. Три местных жителя, как оказалось, черкесы, подошли к нему с расспросами. Он с ними поговорил минут двадцать, а затем вошел в дом, куда уже стали собираться остальные.

Среди представлявшихся генералов и офицеров Столетов оказался самым младшим, поэтому в кабинет начальника штаба он был приглашен последним.

— Это вы часа полтора тому назад перед окнами моей квартиры разговаривали с черкесами? — спросил генерал.

Столетов ответил утвердительно.

— О чем они могли с вами говорить так живо? Они же русского языка вовсе не знают.

— Я говорил с ними по-турецки, их язык очень похож…

— А откуда вы знаете по-турецки?

— Еще в годы учения в гимназии я брал уроки татарского языка вместе с детьми знакомых купцов-татар; впоследствии же интересовался языком и изучал его сам.

— Теперь тоже будете изучать? — полюбопытствовал генерал.

Столетов ответил, что имеет такое намерение.

Интерес, который вызвало у генерала знание турецкого языка штабс-капитаном Столетовым, вполне понятен. Трудно удивить было знанием французского. А тут турецкий! Да и не где-нибудь, а здесь, рядом с турецкой границей…

Беседа продолжалась более часа. Генерал расспрашивал Столетова о его прошлом, вспоминал Севастопольскую кампанию. А на прощание сказал, что рад был познакомиться и что знания Столетова очень пригодятся в дальнейшем и ему самому и его начальству, особенно же здесь, на Кавказе.

Слова генерала ободрили молодого офицера. У него даже мелькнула мысль о возможности какого-либо содействия успешному ходу его службы со стороны начальника штаба. Однако уже в следующую минуту мысль эта показалась суетной, а потом и совсем забылась. Да и сам генерал вскоре был вызван в Петербург, где получил назначение на пост товарища военного министра. «Генерал в разговоре сказал большую любезность да, вероятно, тут же и забыл о ней; тем более следует забыть о ней и мне» — так рассудил Столетов.