Лариса Храпова - Терек - река бурная

Схватка была лютой. Ураганный огонь христиановских пулеметов разметал первый ряд офицеров, так и не перешедших с шага на бег и не успевших развернуть пулеметы. Цепи залегли. Офицеры, исправляя ошибку, стали поднимать в бег пластунов. Но пластуны поднялись не раньше, чем их пулеметы жахнули по окопам и заставили красных попрятать головы за брустверами. Чугунный топот сотен ног сотряс землю, снова грянуло раскатистое "ур-р-ра" и лавина живых злобно-трепетных тел покатилась на укрепления. Ее истеричного бесстрашия не могли уже остановить ни пулеметы, ни гранаты. Поняв это и не дожидаясь, когда лавина захлестнет окопы, командиры подняли бойцов и бросились навстречу ей.

Сцепились на полном бегу метрах в пятидесяти от укреплений. Лязг холодного оружия и выстрелы в упор смешались с воплями на нескольких языках. Около получаса рвали друг другу глотки, около получаса ежеминутно матерые кадеты были на грани победы, но нервы их не выдержали: шкуровцы начали вырываться из свалки, бежать без шапок и без оружия…

В тот миг, однако, когда раздалось уже торжествующее "ура" христиановцев, на фланги пошла волчья сотня. На этот раз, развернувшись по всем правилам, конница оцепила оба края подковы, обрушилась на поредевшие ряды защитников. На левом фланге выдохшиеся бойцы не в силах были сдержать натиск — десятка три шкуровцев пробилось через окопы и ворвалось на окраину селения. Навстречу им повалили старики и подростки с кольями и вилами. Из-за заборов и углов открыли огонь больные красноармейцы, продвигавшиеся из лазарета на передовую.

Не поддержанные замешкавшейся у рубежей пехотой, шкуровцы осадили коней, огородами и садами подались назад, оставив среди улицы пятерых убитых.

На легейдовский отряд вражеская конница наскочила из-за берега реки, подойдя глубоким руслом до абаевской крупорушки, что стояла на мостках напротив кладбища. Огнем пулемета, который успели к ним перекинуть соседи, когда на их участке началась рукопашная, Мефоду удалось разредить шкуровскую лаву. Но десятка четыре волчатников все ж прорвалось через фронт, оттеснило отряд на кладбище.

Бой разгорелся в тесноте среди могильных холмов, в глубоком снегу, слежавшемся здесь, в затишке. Для конницы место было явно неблагоприятное, и николаевцы, сразу поняв это, осмелели, чертями кидались на застревающих в сугробах шкуровцев. Копыта звенели о гранитные плиты надгробий, уздечки и стремена цеплялись за чугунные завитки высоких крестов. Кони ломали ноги, раздирали бока и, очумев от боли, взвивались на дыбы, сбрасывали седоков, унося в поле переметные сумы с уложенными в них запасными обоймами патронов.

Шкуровцы уже только оборонялись. На помощь николаевцам подоспела кучка керменистов из дзандаровской сотни. Потрясенные кощунством врага, нарушившего священный сон их покойников, осетины обрушили на него столько злости, что в четверть часа он был выброшен за вал ограды.

Потрепанные остатки шкуровцев поспешили укрыться за речными берегами.

Короткий зимний день клонился к закату, и можно было думать, что нынче бой уже не возобновится.

Победители, если можно было назвать победой отбитую атаку, копали могилы для павших товарищей, при слабом свете дымных костров перевязывали раны. Не находя в себе сил подняться за кружкой воды, многие засыпали сидя и стоя в окопах, уронив голову на обвалившиеся, затоптанные края бруствера. Женщины, разносившие еду и питье в медных кувшинах, настойчиво будили бойцов, встряхивая за бесчувственные плечи.

Ночь навалилась черная и угарная, насыщенная стонами, причитаниями, тяжелыми запахами крови и гари.

Лазутчики, ходившие по устью реки до самой станицы, принесли неутешительную весть: к шкуровцам подошла артиллерия… Наутро надо было ждать шквала.

…В помещении ревсовета при свете чадных моргалок, заправленных бараньим салом, шел военный совет. Все сходились на одном: держаться до последней возможности и пока не расслаблять волю бойцов разговорами о возможном отступлении в сторону Черного леса.

Вестовой, заглянувший со двора, доложил о приходе делегации каких-то стариков. Симон Такоев разрешил ввести. Вошло пятеро — белобородые, с суковатыми палками. Впереди — костлявый, узкогрудый Тобоев, вдохновитель кулацкой партии "Готон", отец известного барышника, потерявшего при Советах большое стадо овец, за ним — розовый и лысенький, похожий на пасхальное яичко, старичок — дед двух белогвардейских офицеров, позади — совсем древние деды, пахнущие нафталином и ладаном, давно уже не выходившие даже к нихасу и призабытые односельчанами.

Заговорил Тобоев. В резком, скрипучем, как у немазаной арбы, голосе — плохо скрываемая злоба.

Самые мудрые и самые почитаемые старики, говорил он, пришли требовать от них, людей, взявших в свои руки судьбы всех жителей селения, белого флага для неприятеля, который все равно сильней и который уже сегодня устроил половине матерей селения похоронные хлопоты. Завтра будет еще хуже. У врага пушки, об этом все знают, и все боятся, что завтра не будет у матерей даже очагов, где бы сварили они еду для хистов. [44] Хист ( осет. ). — поминки. Пушки разрушат очаги, похоронят живьем младенцев, которые лежат в колыбелях. Тогда ни у одного христиановца не останется ни двора, ни хозяйства, все село вынуждено будет пойти по миру.

Тобоев говорил долго, все слушали его стоя. И хотя перебить старика, кто бы он ни был считалось неслыханной дерзостью, выдержка изменила Георгию. Он резко выпрямился, отпихнув табуретку, на которую опирался ослабевшими коленями:

— Неумные речи твои, старик! Ты знаешь нашу пословицу: "Кто хочет яблоки есть, тот защитит яблоню от червей"? Чужие сыновья защищают сегодня свободу и очаги свои, а твой сын где? Отсиживается за закрытыми ставнями у вкусного жареного барашка с аракой! Люди сказали, люди видели… Напрасно взываешь к нашей жалости, когда говоришь о младенцах в колыбели! Ты сам их не жалеешь! Ты думаешь, как сохранить свой каменный дом, который ты достроил нечестным путем, и своих коров, и свое зерно, которое ты прятал от Советской власти, от бедняков, которые работали на тебя, сеяли и убирали для тебя тот хлеб… Тебе не жалко и матерей, и других женщин, которых ждет бесчестье от сытых, жирных, как твои волы, врагов, если они придут в селенье… А вы, другие старики? Вас послали ваши родственники-богатеи, кулаки, отпрыски феодальных семей… Напрасно думаете, что напугаете нас напоминанием о пушках…

Тобоев в нетерпенье стукнул об пол тяжелым посохом, качнул головой; тяжелая угрюмая ненависть метнулась на Цаголова из его глаз, точно омута, упрятанных под кустами бровей.

Георгий стоял перед ним, молодой и тонкий. Растрепанные волосы, лицо прозрачнее воска; нос и острые скулы усыпаны тифозной сыпью. Запавшие глаза страшны в гневе, в них даже не блеск, а целое пламя — сухое, приглушенное. Не понятно было, каким чудом он еще держится на ногах.