Лариса Храпова - Терек - река бурная

Думы брели и брели, спотыкаясь, цепляясь за кочки памяти, и опять против воли Антон то оказывался лицом к лицу с Цаголовым, то вспоминал большевистские листки, которых в бытность во Владикавказе ему немало пришлось посдирать со стен. Снова плевался.

В обед напивался, чтобы утопить червяка, точившего его исподволь, валялся под бричкой. Даже поговорить не с кем было. С тех пор, как стал он у Дидуков чем-то вроде родственника-батрака, рядом не оказывалось ни единой близкой души. Кондрат и тот нет-нет да и вздернет нос, заговорит с хозяйским холодком в голосе…

Часто, шагая за быками, Антон глядел на запад, в тот угол между большим хребтом и лиловой цепкой Кабардино-Сунженских бугров, где у самых их подошв ютилась его родная станица. А позади оставался Владикавказ — до него отсюда рукой подать. Там нарастало что-то большое — непонятное и тревожное, а здесь, в степи, еще держался покой. Напоенный фиалковым запахом воздух струил нежную и незатейливую девичью песню:

Это пела Марья, ходившая с отцом за второй четверкой быков. Ей бы можно было сидеть дома — хватало батрачек. Да Антона видеть хотела. Пела для него. Он знал это и скучно усмехался, вспоминая ту, другую, которая и петь-то не умела, а вот душу присушить к себе навеки смогла…

…А там, у Сунженского хребта, тоже пахали и сеяли. Дегтярные волосы развороченной земли разрисовали сизые склоны бугров, сбегавшие прямо к станице. Кипела работа и на тучных черноземах за валом и в полях вблизи Христиановского. Здесь в степи казаки нет-нет да и замечали на бугорке осетина. Смотрел тот на некогда свои поля, тосковал. Керменисты этой весной с боем отбирали поля у баделят, раздавали беднякам, но, видно, немало крови предстояло пролить еще, чтобы до конца вырвать землю из когтистых лап богачей, чтоб добраться до владений казачьих мироедов, лопавшихся от избытка нахватанной земли.

Увидев однажды во время пахоты, как маячит на курганчике темная старческая фигура осетина, опиравшегося на палку, Гаша оглянулась на отца и дядьку Гаврилу (Бабенко и Анисьин издавна пахали и сеяли вместе, заналыгачив своих быков в одну шестерню). Оба старика были грязны, всклокочены от жадной спешки: ведь там, за валом, по другую сторону станицы, их ожидали еще не паханные — десятин по двадцать-пятнадцать — паи, скупленные у бедняков…

— Тять, и на черта нам столько земли?.. Ни обойдешь ее разом, ни объедешь! — неожиданно громко, повернувшись назад от быков, которых вела в борозде, крикнула Гаша.

Анисьин посмотрел на нее, как на дурочку, пожал плечами, а Кирилл плаксиво пожаловался:

— Ну, видел?! Я ж говорю, бесится девка…

— С жиру. Вздуй вожжой, — мрачно посоветовал Гаврила.

— Свою Проську либо Верку вожжой! — наслаждаясь собственной лихостью, крикнула девка.

— Ну ты, кобыла, гляди мне!.. Нашлась учить…

А над полями струился пар, и на юге, из клубящихся весенних облаков гляделись бело-голубые горы…

В мае, когда уже сеяли кукурузу, солнце к полудню припекало, дали затягивались паром, горы исчезали, сливаясь с водянисто-голубым небом. Отдыхать становились табором на берегу Дур-Дура. Распряженные быки паслись в кустарнике, а дядька Гаврила и отец, поев сала и простокваши с хлебом, заваливались спать в тени, под развешенной на кустах одеждой. Гаша дожидалась, когда они захрапят, и, закутав белым платком лицо до самых глаз, уходила подальше, растягивалась на каком-нибудь открытом ветру и солнцу пригорке. Ей нравилось, как пахла пригретая солнцем, хмельная от весны земля. Вместе с теплом земли в тело входила сладостная истома; Гаша подолгу лежала, боясь шелохнуться, чтобы не спугнуть, не разрушить иллюзию плотского счастья.

Весна буйствовала. В веселой синеве неба, кудрявясь, бежали легкие, не дающие теней, облака. И откуда-то из-под них сыпался на землю заливистый перезвон жаворонков. Золотом цвели кизил и верба. По-над рекой нельзя было и шага сделать, чтобы не стряхнуть с кустов целые тучи пыльцы. Зеленоватомутным золотом светились издали балки на Сунженском хребте, где тоже цвел и одевался листвою лес. Отдавая медовым привкусом, зацветали на огрехах и межах зверобой, мытник, шалфей, лазоревой искрой разворачивался по обочинам дорог цикорий. А из кустов уже нежно тянуло ландышем.

И надо всем этим в свадебном хороводе кружились стаи мошкары, сновали в воздухе, завихривались в его теплых струях. В осоке вдоль речек надрывно кричали лягушки. На старых пнях, на камнях у речек грелись змеи; чуткая осока беспрерывно шуршала, как от ветра, киша ужами. Казалось, вся тварь земная беснуется в любовном экстазе.

Однажды, умываясь на речке, Гаша увидела, как на другом берегу схватились две змеи. Переплетаясь скользкими телами в тяжелый жгут, они поднимались над травой, на мгновенье замирали, остро сверкая на солнце белой брюшиной. Потом шлепались на землю, барахтались, поминутно выбрасываясь над травой толстыми упругими кольцами, и снова вставали, вытягивались, поднимая вверх трепещущие струнки жал. Жуткой, завораживающей своей леденящей страстью была эта любовная игра двух гадов. Гаша глядела, преодолевая омерзение, и чувствовала, как озноб заползает в кровь и сладкая мука распирает тело.

— Эко любятся твари, — не узнавая собственного голоса, вслух произнесла она. И, хрипло засмеявшись, убежала на пригорок, упала на теплую землю, прижалась к ней истомленным телом…

…Еще на масляной Макушов поймал ее как-то после гулянки у Гриценковых и, трясясь от злобы и желания, грубо потребовал:

— Твое слово, Агафья, — и Марью сгоню со двора. Нонче я — власть, никто мне поперек не скажет. А Марья, она и сама домой просится. Не пойдешь добром — сам возьму… Ославлю — сама побегишь, запросишься под крышу.

Гаша громко засмеялась в ответ, хотела проскользнуть у него под рукой, но он крепко притиснул ее к воротам, запустив руки под польку, жадно шарил по груди.

— Срамно ведь! Глянь, люди! — кричала Гаша, отпихивая его. — А еще атаман! Себя не блюдешь, кто ж тебя слухаться станет!

— Людей пужаешься?!

— Коль любила б, не пужалась…

— А ты потом полюбишь, я мужик для баб сладимый…

— Прими лапы, бугай! Не погляжу, что атаман, сейчас морду ошкарябаю! Вот Халин про сестру узнает, он тебе…

— Будя мне Халиным тыкать! Сам не маленький! Атаман как-нибудь! Айда духом до бабки Удовичихи…

Макушев совсем очумел от ее близости. С судорожной силой пьяного он стиснул Гашу за талию, оторвал ев от земли, поволок в проулок. Мартовская ночь была черной, на улицах — ни души, ни огня; лишь у Гриценковых со двора светились окна — там еще гуляли.