Лариса Храпова - Терек - река бурная

— Горячо, горячо, упущу. Будет вам!

Но под конец, когда полковник, очумев от желания, стал хватать под столом ее колени, отвращение все же взяло верх, и Мария, уже утомленная затеянной игрой, стала все чаще под предлогом хозяйских обязанностей отходить от него, кружиться среди гостей. Макушов, покручивая усы, откровенно глядел в глаза их высокоблагородия, туда, где затуманившись и потеряв управление, блуждали два мутных шарика.

— Ты, кунак, не гляди на меня злым коршуном, — лукаво грозя ему пальчиком, смеялся совсем пьяный полковник. — Я знаю, зачем ты так смотришь… Ревнуешь? Я твоей жене понравился… Я всегда женщинам нравился, потому что, знай, под панцирем воина у Кибирова страстное и нежное сердце стучит. А жена твоя… мм… — ягодка! На Карпатах у меня гуцулочка была… глазки… мм… — пряничек!

— Хи-хи, скажете тоже, ваше высокоблагородие!

В какое же сравнение идет гуцулочка с казачкой? Тут же самый огонь, — притворяясь тоже пьяным, распалял гостя Макушов.

— Мм… огонь! Приятнейшая женщина… скажу… Ну, хочешь, я тебе договорчик на поставку фуража подпишу? Цену сам назначай… С этой поры мои люди пальцем добра атаманского не тронут…

Макушов, захлебнувшись радостью и не выжидая минуты даже вежливости ради, выхватил из кармана уже приготовленную бумажку. Мария издали видела, как Кибиров тыкал под усы чернильный карандаш, шарил им по какому-то листку, который поддерживал Семен, и все еще ничего не понимая, улыбалась гостям туманно и маняще.

Из окон давно гляделась черная августовская ночь, в горнице вокруг ламп суматошно толкались, падая в стаканы и тарелки, пыльные бабочки. Дом гудел от угарных разноголосых песен. В одном углу, распахнув дверь на кухню, танцевали. В самозабвенной сутолоке мало кто заметил, как, опершись на плечо адъютанта, их высокоблагородие отбыл почивать в боковушку.

Скоро, улучив минуту, Макушов поманил Марию за занавеску, прикрывавшую дверь в боковушку, и, блуждая глазами, сказал:

— Подушки б пошла гостю взбила что ли… Неудобно поди, одного выпроводили.

— Старуху пошли, — огрызнулась Мария, порываясь уйти, но муж накрепко сомкнул пальцы вокруг кисти ее правой руки. Она близко увидела его вялую нижнюю губу и разбегающиеся по сторонам дробинки глаз.

— Смеховодница, — подрагивая губой, шепнул Макушов. — Ему старуха ни к чему… Ну, те, ступай…

И тогда, поняв все, Мария ужаснулась омуту его подлости, хотела крикнуть, бежать. Но Семен зажал ладонью ее рот и толкнул коленом в живот. Под тяжестью ее тела дверь легко отворилась, и чья-то горячая мясистая лапа, упавшая на Мариино плечо, пригвоздила ее к месту. Потом лапа прибралась. Выпустив кого-то длинного, головастого, дверь закрылась.

Обернувшись, Мария тихо вскрикнула. Перед ней в потемках белела разобранная кем-то ее собственная постель. Ноги у атаманши подкосились…

Халин, заметив исчезновение сестры, сказал Пидине:

— Опять свекруха на кухню заперла, то-то и жизнь ее вся… Стоило мне учить ее в гимназии?

— Да и их высокоблагородие в кухню, видать, пошли, — пьяно хихикнул в ответ Егор.

Халин взглянул на пустовавший верхний конец стола и страшная догадка пронзила его. Он вскочил, враз отрезвевший. Выхватив шашку из ножен, рванулся к двери в боковушку. За занавеской путь ему преградил кибировский адъютант. Халин грудью пошел на него, бешено округляя глаза, хрипя:

— С дороги, тварь!

Занесенная над осетином шашка зацепилась за занавеску, перерубив ее, молнией упала туда, где только что серела костлявая физиономия. Путаясь в ситце, Халин прыгнул на дверь. Но быстрый удар меж лопаток тут же свалил его с ног. Подбежал еще кто-то; бешено сопротивляющегося Халина оттащили от порога, связали. Над ухом противно цедился голос Мишки Савицкого:

— Сбесился, ваше благородие, нагайки захотел? Тут те и погончики не подсобили б…

— Ну, девки, бабы, чего примолкли? Давай песню заворачивай. Григорий, жарь лезгинку с пересыпом, — осипшим с перепугу голосом закричал Макушов.

Вовремя принесенный из подвала бочонок с пшеничной водкой вновь поджег веселье.

Через полчаса происшествие было забыто. Снова стол возглавил их высокоблагородие, и снова за спиной его со скрещенными на груди руками и замкнутым ртом замер любимец-адъютант. В воловьих глазах высокого гостя застыло всегдашнее сонливо-приветливое выражение, усы подрагивали в сытой кошачьей улыбке.

Стены тряслись от пляса.

Макушиха, заглянувшая в боковушку к Марии, с придушенной ненавистью прошипела:

— Будет вывертываться, с… Подсобить мне вставай. Ишь взвалила на меня одну любезную свою компанию…

Мария не отозвалась. Когда старуха ушла, в сердцах стукнув дверью, она медленно поднялась с постели, тупо уставилась в темноту. На душе не было ни боли, ни злости; одна пустота да смутный стыд. Равнодушно подняла с пола юбку, надела ее; легко перелезла через подоконник и задним двором вышла на улицу.

Холодно мерцала в небе звездная россыпь, пахло гарью, где-то далеко стреляли. Все казалось непонятным, чужим, неизвестно для кого и для чего существующим. Ступив на дорогу, вздрогнула от бархатистого прикосновения пыли к босой ноге, потому что вспомнилось сразу голопятое детство и дом, где родилась. И пошла к нему, будто цель обретя.

За спиной из окон плескался дрожащий свет в перемешку с беснующимися тенями, рвался хохот и визг чужого разгула.

День выдался тихий и не очень жаркий; облачка, набегающие на солнце, тянули по земле прохладные тени.

С утра лазутчики донесли: бить в лоб Кибиров не решается, зато на Магометановской дороге заметно сильное движение пехоты и конницы; туда же прошла подтянутая от Змейки батарея. Кибировцы явно затевали обход.

В штабе у керменистов шло спешное совещание, а в селенье еще было спокойно, на улицах — мирно и людно.

В каждом из шести сотенных районов, на которые керменисты разбили Христиановское, проходили строевые ученья. Стаи мальчишек с воплями носились возле нихасов, подражая джигитам. Пожилые казаки да двое-трое молодых, не нюхавших до вчерашнего дня пороха, собрались отдохнуть под акациями у ворот дома, где остановился Евтей. Сидели на гладком, без коры, бревне, похожем на мосол чудовищного зверя. Словами перекидывались нехотя, за всех говорил Евтеев хозяин — древний словоохотливый старик, очень довольный вниманием окружающих. По-русски он выучился еще в детстве, когда нынешние христиановцы только что переселились с гор на плоскость, и он мальчишкой ездил с отцом во Владикавказ за планами и ссудами на строительство селения. Говорил он натужно, будто арбу тянул по горной тропе, и в голосе его чудился казакам тягучий заунывный скрип. Но в маленьких стариковских глазах редчайшего лазоревого цвета, удивительного для горца, светилась живая мысль. На верхушках бугристых щек, испещренных сеткой прожилок, зажглось по горячему пятнышку. На руках, покоившихся вместе с редкой белоснежной бородой на суковатой палке, беспокойно подрагивали набрякшие, искривленные трудом пальцы. За собственными скупыми словами ему, наверняка, виделись незабвенные картины юности.