Лариса Храпова - Терек - река бурная

— Хай вам черт, иду! Бо все одно мобилизуете… Так, ведь, Мефод?

— А то как же? Докуда ж тебе от службы бегать?!

— От вас, небось, убежишь! От Кибирова без совести можно было, а вы ж на самую на нее капать станете…

Увидев подошедших с гнедым коньком малолеток Гурьяна Поповича и Акима Литвишко, Андриан возроптал:

— Где ж она, справедливость божеская: пацанва, и та на коне в Красной Армии службу служить будет, а я, пострадавший от белогвардейского режима, в пластунах должен! — И дурашливо подкатился к хлопцам:

— Отдай коня, Гурка? Тебе еще на хворостинке кататься…

— Иди ты! — возмутился Гурьян, заливаясь краской и замахиваясь на шутника.

Аким, кусая губы, подошел к самому столу, ломким мальчишечьим баском проговорил:

— Пишите нас с Гуркой вместе…

— А сколько тебе лет, малец? — скользнул Мефод взглядом по бархатистой, нетронутой бритвой щеке Литвишко.

— Обоим с дружком им аж за тридцать два! — шутя, но явно волнуясь за брата, сказал стоявший тут же Захар Литвишко.

— Ого-о! — загоготали в толпе. — Вдвоем за одного метят!..

Аким волчонком оглянулся кругом, тряхнул длинноверхой шапкой:

— Оружие держать умеем… И помереть хочем за Советскую власть! Пишите!.. Вот! — сердясь и краснея, в отчаянии крикнул он.

Вокруг снова засмеялись, но уже снисходительней.

— Гля, каких хлопцев обсмеяли, куда ж нам?! — робко шепнул на ухо дружку отиравшийся тут же Евлашка. Петро, по-отцовски сдвигая на переносье брови, постучал кулачком о кулачок:

— Нехай только не примут! Нехай только Гурку примут, а меня нет… Да я ловчей его в сто раз! Будет батька дома ночью — упрошу…

Насладившись конфузом хлопцев, Мефод сказал:

— Ладно, запишем… Под арестом у кибировцев держали себя героями! Только опять же вместе вас никак нельзя…

— Это почему ж так?! Через то, что Акимка — кацап? Да он мне родней любого казака! — в запальчивости крикнул молодой Попович.

— Да не то, экой скоропалительный ты, — рассердился Мефод. — Куды ж вас? Ты с конем — значит, в конный взвод, он без коня — значит, в пластуны…

— А-а, — успокаиваясь, промолвил Гурьян и облизнул пересохшие губы. — Так мы хотим дядьку Гаврилу просить, чтоб он нас до себя взял при одном коне покуда. Другой конь потом будет…

По тому, как переглянулись Аким с Гуркой, всем стало ясно: у этих свои планы. Мефод, прищурясь, поглядел на обоих:

— Это что же; украдете?

Малолетки еще раз переглянулись.

— Добудем, одно слово… Наша забота, — басисто заверил Гурка.

— Чего уж там, пиши до меня, — сказал Дмитриев и, улыбаясь круглыми добрыми глазами, нестрого погрозил:

— На малолетство свое, чур, скидки не дожидайтесь…

Петро, издали поглядев на отца, вдохновенно похвастал Евлашке:

— Уломаю, вот попомни. Батька у меня — у-у, какой добрый…

И впрямь в тот день Петру удалось уломать отца: зачислен был хлопец на ответственную должность — рассыльного ревкома.

К вечеру в красный отряд записалось около пятидесяти станичников. Всего набиралось теперь более семидесяти сабель. В ту же ночь бойцов перевели на казарменное положение и поселили в бывшем доме станичного правления. А уже утром казаки, сетуя на извечные "прелести" службы, выполняли первые задания: хоронили убитых накануне кибировцев, конвоировали в город задержанных офицеров, стояли в дозорах по змейской и ардонской дорогам.

Война еще была главным содержанием дня — винтовку приходилось держать в правой руке.

В ревкоме далеко за полночь горел неяркий огонек. За двором и на крыльце, изредка переговариваясь, полуночничали дневальные. Василий заканчивал подготовку бумаг к предстоящему переделу земли. Закрыв последнюю папку со старыми статотчетами станичного правления Управе Войска Терского, он с удовольствием потянулся, распрямляя одеревяневшую спину. Откинулся в кресле, источавшем еще терпкий поповский дух — смесь запахов прогорклого лампадного масла, ладана и нафталина.

В дальнем углу комнаты, за столиком, освещенным огарком толстой свечи, Иван Жайло и Данила самозабвенно резались в очко. До Василия доносились их тяжелое сосредоточенное сопение и смачное жмяканье старых распухших карт, тех самых, которые прошли с Иваном через всю действительную.

Василий закурил, с минуту послушал сопенье игроков. Думал о только что проанализированных им цифрах. Никогда еще так ярко не представлялась ему картина бедствия коренного, осетинского, населения. Цифры статистики о состоянии земельной собственности в юртах окрестных сел и станиц прямо вопили о наглом обирании осетинских крестьян, о всевозрастающей их нищете. Размышляя, Василий не заметил, как забормотал вслух:

— Ну… У Тугановых баделят, значит, двенадцать тысяч десятин, а у всего Христиановского с Магометановским, то есть у половины всей Дигории, — одиннадцать тысяч, а у Змейки с Николаевской с их вдвое меньшим населением — почти тридцать тысяч. Значит, выходит, почти в шесть раз больше пахоты-то у нас, у пришлых…

— Чего ты? Пора что ли? — отозвался на его голос Жайло.

— Справедливо дюже, говорю! — неожиданно раздражаясь на беззаботность Ивана, сказал Василий. — Чтоб расплатиться с осетинами за все обиды, которые им чинили, и десяти годов не хватит. Попробуем на первых порах передать Христиановскому юрту всю тысячу десятин покоса, которую он в аренду у нас брал, а потом и весь макушовский загон пахоты, что по буграм… Завтра сход собирем, попытаю, как мыслят… Как думаешь, не рано затеваем, дошли ли до людей наши увещевания?

Иван отложил, наконец, карты; сердито сопел, непривычно долго раздумывая:

— Злых да обиженных завсегда в достатке будет… Об земле, чай, речь идет, это тебе не щепоть махорки разделить…

— Без тебя знаю. О том и болею душой…

— Тут главное что? — вкрадчиво вмешался Данила. — Тут надо своих сирых да бездольных не обидеть, чтоб им досталось побольше. Получат они земельки, так горой за Советы станут и "ах" не скажут, как христиановцам предложишь отдать макушовский загон…

— А слыхал, какие у Полторацких речи плетутся: с макушовских-де, казачки, только начнется, а потом Савич своим осетинским приятелям и вашу землицу даст оттяпать…

— Эх, говорить-то еще и не такое говорят! — махнул рукой Иван. — Данила, он правду байт: наделишь нашего брата, безземельных, а потом у их и спрос держать: как, мол, люди добрые, либо будем соседям-христиановцам уступать то, что у них кулаки когда-то оттяпали, либо не будем? Увидишь, никто поперек не скажет…

— Ну и умей Иван. Рассудил, ну, прямо, как я, — с усмешкой сказал Василий и, приподняв за угол лист бумаги, показал казакам длинный список. — Тут вот я разметил уже, кому и где наделить…