Григорий Анисимов - От рук художества своего

Люлька чудовищно дернулась, заскрежетала о кирпичи колокольни.

Часовщику показалось, что с него сдирают кожу. И сколько ему тут изводиться?

Он раскачивался вдоль стены, как маятник.

"Вот перетрется канат — и все!" — устало и почти безучастно подумал голландец. И конец, и останется от него мокрое место! И на что тогда деньги, ордена!.. Тысяча чертей — больших и маленьких! Господи, он опять призвал нечистого…

Черный провал окна в колокольне скользил, надвигался и уходил назад.

Да стой же, наконец! Стой, окно! Стой, башня! Стой, люлька!

Стойте, стойте, стойте!! Он из последних сил рвался к окну, а бес вел его в сторону. Он всем телом жался к шпилю поближе, а черт его гнал от шпиля, от шпиля.

А тут еще вдруг поднялся от Невы сырой ветер, и он сразу продрог до зубов. Через минуту Яган уже и рук не чувствовал — ни ту, что держалась за веревку, ни ту, что дрожала и пыталась забросить маленький железный якорь в черный провал окна.

Как ему удалось это все-таки сделать, он и сам не понимал. Но в первый раз за все это время он подумал о себе хорошо — хоть на что-то он еще способен. Мужик все же, не баба! Люлька дернулась и замерла, будто она всегда так послушно была пришвартована к окну. Скрип прекратился.

Стало очень тихо. Только снизу, с земли, кто-то из солдат удивленно и весело крикнул:

— Гляди-ка, немчура-то наш, залез все-таки! Ну, хват!

— Лучче б он шмякнулся, дьявол! Нам не мерзнуть, и делов поменее.

А Яган на коленях и на руках, а потом просто на пузе протиснулся в узкое окно. И очутился почти в барсучьей норе. Что-то хрустело под ним.

Пахнуло мокрым кирпичом. Часовщик перевел дыхание. Грязной рукой, отер потный лоб. Подтянулся, встал на ноги. Выглянул в окно. Через туман было видно желтое расплывчатое пятно фонаря и неясные фигуры людей.

Потом как сквозь мутную бумагу Яган-часовщик увидел город — волшебный, холодный, перламутровый. Он вставал церквями, соборами, дворцами, слободами, каменными бастионами. Мастер различал Петергоф, Кроншлот, Ораниенбаум, в которых он уже успел побывать.

Город походил на правильный овал с розоватыми краями. При самом взморье, между посверкивающей Большой Невой и Малой Невою, лежал Васильевский остров. По правую же сторону город прорезан был каналами. С колокольни открывался вид на длинный и прямой проспект, похожий на аллею — столько здесь было деревьев.

"Вот дьяволы, какой город спроворили! — Яган ругнулся уже беззлобно и не боясь бога, ибо бог ему был сейчас не нужен. — И что за диковинный народ, — с легкой неприязнью подумал мастер, — город на болоте могут поставить, а довести лестницу до самого купола — так нет, на это ни рук, ни головы не хватило. Ведь была же она до пожара. Ведь была. Вот и лезь, как кошка, царапайся, а сорвешься — туда и дорога!"

Яган Ферстер постоял еще, приходя в себя, перевел дыханье и даже что-то такое крикнул туда, вниз, солдатам: "Ви, шеловеки, мать вашу в крест и в оглоблу!" Но горло его пересохло, да и ругался он по-русски не так, как все в России, — голосисто и горячо, а с натугой и с боязнью. Солдаты внизу и не поняли, но дружно захохотали и тут же ответили ему — кто по-голландски, кто по-немецки. Что-что, а ругаться в Санкт-Петербурге умели на всех сущих языках.

Яган спрыгнул на кирпичный пол колокольни, расстегнул широкий пояс и начал снимать инструменты. Тут поверх ватного кафтана у него оказался весь необходимый набор — гаечные ключи разных размеров, зубила, конус, метровка, молоток увесистый, скребки мягкие и жесткие, щетки такие и эдакие, масленки большие и малые, плоскогубцы, кусачки, резаки и еще какие-то заковырины и крючки, названия и назначенье которых знали только дел часовых мастера.

Яган послушал ход часов, они шли исправно, но колокола давно уже молчали. А их тут было изрядно — тридцать пять больших и малых колоколов. Целый музыкальный город. У всякого колокола было по два молота и по одному языку, часовые куранты играли молотами, а полуденные — язычками. Яган был этим часам земляк, их привезли из Амстердама в 1720 году, заплатив мастерам сорок пять тысяч рублей.

Часовщик засветил фонарь и приступил к работе. Она была срочная, особая царская. Надо было срезать застывшие куски масла, отладить часовую музыку, заново смазать все части самыми лучшими маслами, все протереть и проверить, подтянуть ослабевшие конуса, установить степень крепления болтов. Работы было много, но Яган был примерный мастер, его знали и в славном городе Потсдаме, и в Лондоне. А уж там-то каких только не было умельцев! И все же Ферстер Яган был и среди них мастер мастеров, и впрямь ли руки у него золотые, или ухо золотое, только эту музыку, наверное, один он и мог сладить. Не знал он, верно, что еще и верхолазом придется ему побыть. А то бы и на аркане его не вытащили. Он работал с великой охотой, споро, но и не больно торопясь. Как и надлежит мастеру его ранга и достоинства.

К рассвету эта деликатная, особая царская работа была окончена. В последний раз ощупав, огладив, словно лаская, и осмотрев каждый колокол, нежно потрогав каждый молот и язык, Яган вздохнул облегченно, обтер руки тряпкой, собрал инструменты, подпоясался и уже уверенно спрыгнул в неподвижную люльку. Там он вытащил молоток и несколько раз ударил в привязанную к борту медную тарелку. Это был условленный знак.

Внизу зашевелились. Люлька, покачиваясь, медленно пошла вниз.

А еще через час, в половине шестого утра первого дня масленицы, как того и требовала императрица Анна Иоанновна, в Санкт-Петербургской крепости на Петропавловском шпице вдруг звонко и празднично затрезвонили все тридцать пять больших и малых колоколов. Они играли заказанную мастеру музыку на лад российский. И звон их был чистый и хрустальный. Словно они радовались, что вновь обрели голоса!

Было уже порядком народу на улицах. Тут же готовились играть на трубах и гобоях полковые гарнизонные музыканты. Но все они остановились и благоговейно слушали мощные, тяжелые удары молота и ласковые переливы меди.

Сам Яган в новом кафтане с бантом, опершись на длинный посох, стоял, строгий и подтянутый, раскуривал трубку и тоже слушал звон курантов. Любой часовщик по одному звону мог бы сказать, что здесь поработал первостатейный мастер. Яган был доволен. Он обо всем забыл. Слаженность бронзовых колес, согласованная работа всех механизмов — это было его ремесло, но тонкое, мелодичное колокольное играние — совсем другое дело. Это было искусство капризное, своенравное, привередливое.

Благодушно наслаждаясь происходящим, Яган совсем не заметил, как к нему метнулся какой-то человек. А тот вихрем налетел, стал тискать, чмокать часовщика в отвислые щеки. Наконец Ягана отпустили. Он перевел дух и тут увидел перед собой Матвеева. Для того Яган был живым приветом из Голландии. А для Ягана встретить в дикой России давнего амстердамского знакомца, ученика его закадычного друга Боонена, было и вовсе нежданной удачей.