Григорий Анисимов - От рук художества своего

Андрей говорил друзьям и жене Орине: "Что-то больно уж дохлый я стал! С чего бы это?" А они его утешали: это, мол, от погоды, это, мол, у всех так теперь, все подохлели. Но утешенья эти Андрея мало успокаивали. Ничего не помогало ему. Видел он и понимал, что попал в какой-то проклятый смертельный просак, из которого нет выхода. "Вот так живешь-живешь, — тоскливо думалось ему, — и жизнь тебя пьянит, и ты всему радуешься — теплому солнышку, другу, женской ласке, хорошей выпивке. И вдруг обычный градус твоего существования резко падает, куда-то пропадает. Ты его ищешь, а его нет и нет. И становишься вроде бесплотным, зависаешь между небом и землей, в нагой пустоте и высоте. Проклятый карусель! Ага, думаешь, вот мигом у тебя душу и отымут ангелы небесные, или, как их деревенские бабы кличут, анделы. И нет у тебя уже ни лика, ни времен, ни очертаний. Ничего нет. Ты куда-то скатываешься, скатываешься и наконец летишь с адским воплем.

И всеми костьми грохаешься. Хрясь! Сон это иль явь — не знаешь. А в глазах у тебя вспыхивает множество разноцветных звезд, и божья матерь тут как тут, тихая, светлая, ласковая, ручкой тебе этак приветливо машет, улыбается. И еще там кто-то в черном стоит, только пятно лица смутно белеет. Эй, вы, жив я или уже того? Гикнулся? Молчите, да? Ну и пес с вами, молчите себе на здоровье. Давайте, анделы, валяйте, доставляйте в целости-сохранности в царствие небесное.

А душа-то, душа еще жива, жи-и-ва, звенит, звенит, и доносится до нее всякий тонкий-тонкий земной звук. Значит, все в порядке вроде, значит, пью последнюю! Да где там пью…"

Белый, мглистый, ослепительный свет все обливает, и в глазах резь. И кто-то очень знакомой рукой до лба и до губ дотрагивается, кто-то волосы приглаживает. Жена, что ли? Оринушка? И даже в этом последнем просаке ему становится спокойно, тепло, легко. Андрей слабо улыбнулся в своем отлете от всего. И почудилось ему, что он мальчик и что вокруг него птицы вьются, великое множество птиц. Они кружат, садятся, взлетают, падают, проносятся, задевая его своими воздушными растопыренными крылами. Андрей стоит маленький, невинный, избавленный от гнева, скорби и нужды. Никаких у него забот, все ему интересно, весело. А птицы поют, кричат, носятся — снегири и чечетки, белые трясогузки и лесные коньки, горихвостки и стрижи, луговые коростели и широконоски, синицы и красноголовые нырки. Только важный пестрый дятел сидит отдельно и долбит кору наедине. И все это птицы его новгородского детства. Во куда залетела мечта через все его натужные, несчастные и счастливые года!

Сколько он всего переделал, другому бы, верно, на три жизни хватило! И когда ему было легко? Никогда не было. Одна нужда и спешка. Икон только с косую сотню намалевал. И в Петропавловский собор, и в Симеоновскую церковь на Моховой улице. Что и говорить — тянул лямку, в упряжке шел. Да, видать, весь вышел…

Ему даже работа не приносила в последнее время ни счастья, ни радости. Брал он в руки привычное — холст, кисти. Брал и откладывал в сторону. "Ну, могу и не рисовать теперь совсем, — думал, — хватит, всего понаделал вдосталь". Потому, видать, и сказал дружку своему закадычному Логину Гаврилову, когда хоронили живописца Одоль-ского:

— Вот, Логин, и меня скоро схоронишь, следующим.

Логин мельком глянул на него, выругался, хмуро сказал:

— Не спеши, Андрей, все там будем, ты еще побегай, побегай!

— Да уж отбегался, кажется. — Матвеев с невеселой своей усмешечкой посмотрел Логину в глаза упрямо и твердо. — Мне не долго осталось уже, попомни мое слово.

— И что ты привязался, господи прости, ровно кривой бес! — взорвался Логин. — Не до тебя здесь-то. Ведь хороним, — добавил он извиняющимся тоном.

Но, должно быть, Логину что-то заподозрилось. Почуялась в голосе Андрея нота какая-то странная. Поразила его мрачная и необычная тоска в понурой фигуре и в лице Матвеева. "Статья на него нашла такая, что ли?" Он подошел к Андрею и спросил:

— Постой, Андрюха, с чего это ты отходную завел, чуешь что или знак тебе дурной вышел?

— Знак не знак, — неопределенно развел руками Андрей, хмыкнул, поморщился, потянул носом, — знание есть, брат, знание, понимаешь? А оно превыше любого знака! — Андрей поднял указательный палец и хитро прищурил глаз: — Знаю я! Знаю — и все тут!

Сказал как отрезал и быстро отошел в сторонку.

А говорят, что наперед никто не знает своих жребиев. Так оно или нет, кто ж тут разберет.

На неделе святой пасхи Канцелярия от строений по просьбе исторических дел мастера Бартоломея Тарсиа предписала Матвееву исполнить две картины в новом Зимнем дворце.

Матвеев обрадовался даже этой маленькой возможности выйти из душевного тупика. Он дал себе слово пить поменьше, надеясь за короткий срок возродить былую уверенность в себе.

Мы всегда хватаемся за соломинку, клянемся переменить жизнь, создаем видимость занятости и деловитости. Но когда кажется, что все уже настроено, слажено, подготовлено, — все надежды вдруг рушатся. Судьба бьет наверняка, без промаха. Тогда, если силы еще остались, возвращайся на круги своя и начинай все сначала. Матвеев так и хотел — побыстрей настроить себя, подстегнуть делом. Он вспомнил один мудрый совет, который ему дал как-то голландец ван Схоор: если у тебя случился перерыв в художестве, нужно взять сразу несколько холстов и замазать их, как тебе в голову взбредет, без всяких претензий. Рисуй что попало, потому что заминка для художника пагубна и даже губительна. Сразу теряешь чувство меры, пропорции, рука становится непослушной. И куда только деваются смелость, ловкость, удачливость?

Андрей замазывал холсты и чертыхался. Ничего у него не получалось. Он забыл, как совершается подвиг художества.

В прежние года он немало повидал картин, от которых за версту воняло деньгами и ложью. Слава богу, он сам таких не писал. Но теперь с ним происходило нечто странное. Он не узнавал себя в том, что делали его руки. Это не он писал, не он. Разве можно узнать живописного мастера Андрея Матвеева? Вместо былой сложноцветной игры красок выходила какая-то глинистая грязь. Кисть не шла по холсту, а ковыляла, словно блуждая и спотыкаясь на каждом шагу.

Нет! Нет! Нет! Это не он писал, это мука его писала, уставшие сердце и рука. А рисунок? Прерывистый, перекошенный, вялый. А где его прежний рисунок, полный света, воздуха, стремительности?

Андрея даже в пот бросило. "Ах ты тварь, ах чертовщина, неужто меня напрочь от живописи отрешило?" — думал Андрей, и злость будоражила его, возвращая прежнюю зоркость. Накопленное раньше медленно подымалось в нем, и хотя прежней легкости он добиться не смог, но дня через два, в которые Орина никого к нему не допускала, непрерывно малюя, Андрей почувствовал себя лучше. Никак не мог он понять одного — что же с ним приключилось: руки не дрожали, ноги тоже не дрожали, а что душа дрожала, так это ж не от водки, а, наверно, от таланта.