Франсишь Ди Понтиш Пиблз - Воздух, которым ты дышишь

– Но вас двое, а в газетах пишут только про одну. – Мальчик снова слегка пнул мою туфлю: – Хорошие. Патентованная кожа. Могу их продать, наверняка дадут хорошую цену.

– Мы же не может ходить босиком, – сказала Граса.

Мальчик улыбнулся, обнажив желтоватые зубы. Из кармана рубашки у него высовывалась пачка папирос.

– Купите какие-нибудь сандалии, подешевле. Вам ведь надо платить хозяйке, да? Она у вас добрая, как бешеная собака.

Граса рассмеялась.

– И вот еще что. – Мальчик понизил голос: – Эта одежда ваша. Вы похожи на девиц, которых мама и папа будут искать с полицией, а полицию никто не любит. Поняли намек? Барахло свое тоже продайте. Тут есть места, где девчонкам платят за то, чтобы они наряжались с вывертом. – Он пошевелил бровями. – Туда ночью ходят богатые извращенцы. Я знаю один дом, где могут купить школьные шмотки. Хотите – отведу вас туда завтра утром.

– Зачем тебе это? – спросила я.

Мальчик удивился:

– Вы мне дадите процент. И за кукурузу расплатитесь.

– Да ты делец, – заметила я.

Мальчик улыбнулся:

– В Лапе, querida , по-другому не проживешь. Ну что, по рукам?

Мы с Грасой переглянулись. Это было единственное за весь день предложение. Граса кивнула мне, я – ей, словно мы заключали сделку друг с другом. На следующее утро мы встретились с мальчиком и пошли продавать свое последнее имущество.

В дешевых сандалиях и поношенных платьях мы с Грасой смешались с дневной Лапой и начали изучать ее. Мы брались за случайную работу – подметали ступеньки, лущили кукурузу для продавца, который сидел на нашей улице, таскали воду от колонки для нашей хозяйки, ощипывали кур в маленькой забегаловке, мыли посуду, драили окна. Точнее, делала все это я, а Граса топталась у меня за спиной, ноя, что метла тяжелая, куры воняют, вода в лохани слишком горячая, а ведра не поднять. И все же каждое утро мы пускались исследовать Лапу – ее улицы, проулки, ее ритмы.

На Беку-дос-Кармелита обитали и работали высокомерные француженки. (В те дни все французское считалось первоклассным.) На руа Жоаким Силва можно было встретить полек – светловолосых, бледных, вечно надутых. (Я бы, наверное, тоже дулась, если бы меня считали вторым сортом по сравнению с француженками.) Местные девицы легкого поведения работали на руа Мораис-и-Вали. На границах Лапы, возле Сената, дворца Катете и Палаты представителей, улицы были широкими, тротуары ровными, а магазины получше. Там же располагались и лучшие кабаре Лапы, с навесами, электрическими гирляндами и кассами, из окошечек которых выглядывали надменные девицы. В кабаре давали второразрядные водевили, привезенные из США, и играли иностранные бэнды, потому что все, что делалось вне Бразилии, считалось шикарным. За настоящей музыкой надо было рискнуть и углубиться в Лапу.

До Лапы мы с Грасой не знали, что такое самба. В то время танго было так популярно, что бразильские певцы выдавали публике собственные версии известных мелодий, хотя их испанский и звучал с диковатым акцентом. В музыке Лапы не было напряжения и резких тонов, свойственных танго. В окно нашего пансиона вливались звуки гитар, металлический перезвон колокольчиков агого, стоны куики. Были и самодельные инструменты: бобы в консервной банке, пустые тыквы; кто-то возил вилкой по терке, кто-то встряхивал спичечные коробки. Это называлось батукада – когда звуки, сами по себе обычные, собирают в ансамбль и они становятся особыми. Батукада двигалась, как стая рыб – ее участники скользили по мелодии синхронно: то вместе совершали рывок вперед, то, замедляясь, выстраивались вереницей.

Швейцары, посыльные, официанты, продавцы кокаина, уличные оборванцы, парикмахеры и бог знает кто еще собирались в конце дня и играли друг перед другом, а вся Лапа слушала. Это были не бездумные глупые marchinhas , которые потом «Одеон» и «Виктор» штамповали каждый год во время карнавала. Самба никогда не была вся только о счастье.

Каждую ночь я лежала, вымотанная до предела, рядом с Грасой, чувствуя ее дыхание на своей шее, и слушала эти мужские жалобы. Я слушала, и у меня внутри рождалось скользко-неустойчивое чувство, словно во мне что-то пролилось.

Первые месяцы в Лапе прошли для меня как в раю. Каждую ночь мы с Грасой сворачивались на продавленной кровати и смеялись, вспоминая дневные приключения. Мы научились распределять наш нищенский заработок, торговаться, узнали, как можно вымыться, не имея ванны. Мы научились сквернословить. Porra, boceta, piroca [20] Черт, манда, хуй ( португ. ). , мудак, жопа и другие, куда более сочные словечки мы произносили с наслаждением. Мы изучали язык Лапы. Ноготряс – танцор, копыта – обувь, бататас – лучше не сыщешь. Мы говорили не «до свидания», а «ну, покеда». Друзей и товарищей по работе мы называли nêgo или nêga [21] Черный; дорогуша ( браз. португ. ). . К владельцу лавочки на углу, к мяснику, к вагоновожатому мы обращались querido и всякий раз хихикали – нас приводило в восторг, что мы называем совершенно незнакомых мужчин ласковым словом, каким жене должно называть мужа. И все эти слова я записывала в книжечку – ту самую, что когда-то подарила мне сеньора, я составляла списки новых слов, чувств и запахов, заполняя ими страницу за страницей.

В эти недели мы с Грасой были, как говорится, одним целым. Мы больше не были Хозяйской Дочкой и Ослицей. Не были Ученицей Сионской Школы и Помощницей. Мы наконец стали просто Грасой и Дориш.

Много лет спустя Граса говорила об этом времени как о самом тяжелом в своей жизни. Каждый раз я удивлялась ее словам. Да, мы были бедны как церковные мыши и учились выживать в новом месте, но мы были вместе и нас окружала музыка. Напрасно я думала, что Граса удовольствуется этим.

Однажды вечером, когда мы с Грасой закончили сметать волосы в мужской парикмахерской, Граса отказалась от денег, которые предложил нам хозяин.

– Мы возьмем плату стрижкой, – заявила она, плюхаясь в кресло и откидывая косу. – Отрежьте ее. Мне – как у Марлен Дитрих. И ей тоже.

Мы не могли позволить себе ходить в кино, но мы обожали Марлен Дитрих, смотревшую на нас с киноафиш, расклеенных по всей Лапе. Девушки нашего района копировали дерзкую прическу Дитрих: волосы чуть ниже подбородка, шея открыта чужим взглядам. Граса, конечно, не могла остаться в стороне. С короткой стрижкой она стала выглядеть старше и в то же время озорно, точно девочка, задумавшая шалость.

Я в жизни никогда не стриглась. Когда пришла моя очередь садиться в кресло, я вцепилась в свою длинную тяжелую косу и подумала про сеньору Пиментел – как она несколько лет назад расчесывала и укладывала мои «индейские волосы», словно о моих волосах можно заботиться, словно ими можно восхищаться.