Николай Кононов - Восстание. Документальный роман

Это был последний раз, когда мы виделись. Спустя несколько дней их с Паленом вызвали в Осинторф. Там в бешенстве метался по квартире с иконами на стенах Кромиади, которому передали приказ по вермахту: эмигранты больше не могут участвовать в добровольческих соединениях. Что это, измена или кто-то донес про тайные собрания, никто не знал. Берлинцы обсуждали это строго меж собой. Грачеву передали, что спор кружил вокруг того, советовать ли солдатам тайно, чтобы уходили к партизанам, или все-таки дождаться новых командиров, посмотреть на них и уже тогда принять решение. Постановили дождаться, и терпеть пришлось недолго. Гетцель привез им двоих: полковника Боярского и бывшего бригадного комиссара Жиленкова. Первый — поляк из-под Бердичева, гонялся за атаманом Махно, сделал карьеру, командуя всё более крупными частями, и попал со своей дивизией в окружение и плен. Второй — умный секретарь московского парткома, воевал бригадным комиссаром, а в плену ухитрился выдать себя за рядового и понравился немцам безыдейностью. Похоже, ни Боярскому, ни Жиленкову не объяснили, что творится в душах осинторфцев, поэтому первый высказывался сухо и неоткровенно, а второй и вовсе произнес перед строем речь о великой Германии, за которую нам выпала честь воевать. У Кромиади в палисаднике возникла делегация, предлагавшая взорвать Жиленкова в пороховом погребе, но он успокоил солдат — Жиленков просто перестарался, изображая политрука-фашиста.

Разобравшись с положением дел, Боярский рассказал все, что знает. Во-первых, военачальником, попавшим в плен, о котором Гетцель насплетничал Грачеву, оказался генерал Власов, командующий Второй ударной армией. Власов произвел на Боярского впечатление — сын кулака, семинарист, пошел воевать за красных, был на дипломатической службе, работал в Китае с Чан Кайши, мгновенно разбирался в людях, анализировал военную и бюрократическую игру, однажды уже попадал в окружение, но вышел к своим. В штабе плелись сложные интриги, и Власова отправили спасать армию, которая безнадежно увязла в чудских болотах и про которую все понимали, что ее не спасти. Генерал тоже понимал, но отказаться не хотел или не мог. Ему вновь пришлось приказать солдатам выбираться из окружения, кто как сможет, и на этот раз Власова опять поймали — выдал староста деревни, к которому он постучался за помощью. Немцам повезло, что первым из офицеров с Власовым беседовал генерал-полковник фон Линдеманн. Тот внимательно выслушал идеи пленного и подыграл горечи, с которой Власов разбирал ход боев. Линдеманн показал уважение и сочувствие, и поэтому в винницкий лагерь дознания генерала везли готовым к разговору о будущем. Его встретил Штрик-Штрикфельд. Полковник признался Власову, что в вермахте существует оппозиция, и политика на восточных землях изменится, и русских начнут рассматривать как тех, кого следует освободить, а не поработить. После чего предложил возглавить освободительное движение под эгидой вермахта, но управляющееся единолично и независимо.

Обдумывая предложение, Власов познакомился на прогулке во внутреннем дворе с Боярским. Они поспорили об идее новой армии и согласились, что красноармейцы в сколько-нибудь серьезных масштабах станут переходить только в русские части и только под командование русского военачальника. Оба знали, что, соглашаясь работать на Гитлера, взрывают за собой мосты. Но обоих тянуло сыграть в эту игру, потому что немцы действовали, как ни странно, свободнее: Гитлер был их святыней лишь формально, а на деле группа армий действовала без оглядки и офицеры ее были на порядок умнее и убедительнее советских интриганов. Однако и Власов, и Боярский сомневались, насколько сильна сама оппозиция в вермахте. Штрик-Штрикфельд убеждал, что только фельдмаршал Кейтель не их человек, а на всех остальных уровнях есть «мыслящие люди». В конце концов оба поверили, что идет серьезная игра. Оба сознавали, что их вербуют по высшему разряду — с подлинной душевной связью, с крепчайшим чувством правды, которое лежит в фундаменте веры вербующего. Без такой веры никого не соблазнишь даже по-настоящему великой задачей — и генерал, и полковник это знали, так как очаровывали пленных сами, и не раз. Но столь же ясно оба видели, что они — первая разменная карта, которую в случае опасности сбросят. Последний наш разговор, сказал Боярский, был о том, что дома в любом случае ждет петля или мучительная смерть в лагере где-нибудь у Ледовитого океана, поэтому мы ответили согласием. Власову было кем командовать — своего генерала ждали больше миллиона добровольцев. Его увезли в Берлин.

Повисла минутная пауза. Это что касается Власова, продолжил Боярский, а в Смоленске сейчас идет более мелкая, но важная для нас игра. Командование «Центра» пожаловалось Гитлеру на зверства партизан в тылу, чтобы получить от него приказ на лучшее снабжение, — а Гитлер добавил к директиве пункт, запрещающий участие эмигрантов в частях добровольцев. В итоге Шенкендорф получил санкцию отправлять народников охотиться на партизан, а их, Боярского и Жиленкова, послали заменить эмигрантов.

Сахаров тут же закричал, что всем офицерам надо занять твердейшую позицию, иначе солдаты падут духом, и понятно почему. Сначала тебя отправят стрелять в партизан, потом уничтожать их пособников — ведь в указе помянуты «пособники партизан среди жителей» — и под конец переоденут в немецкую форму. Ресслер впервые за все совещания открыл рот и возражал, что успех Власова в Берлине не гарантирован, а если генерал и произведет впечатление, то русские части ему отдадут не скоро, немцы в этом плане осторожны. Кромиади возражал, что все не так плохо, просто надо растолковать людям перспективы и дать клятву не идти против совести — то есть увещевать партизан, но не стрелять в них. Я понял, что он уже видел себя в Берлине с Власовым, занятым новым масштабным делом. «Знаете что, — возразил Кромиади Грачев, — последние месяцы люди отдыхали, а теперь можно и поучаствовать в деле».

Когда мы возвращались в Шклов, майор сиял и пытался что-то насвистывать. Вдоль канав тянулись желтые поля с покосившимися телеграфными столбами. Вечер был тих и безмолвен. На столбах сидели аисты. Началась жатва, и кое-где в сумерках солдаты в нижних рубахах махали серпами вместе с мальчиками и стариками. Часовые жгли костер. «Ресслер прав, — начал я, — надо смотреть трезво: изначальные обещания нарушены, а если их нарушили раз, то дальше будет только хуже…» «Можно подумать, вы к этому не готовы, — прервал Грачев. — Сейчас удобный момент, чтобы выстроить большую армию по немецким лекалам, но с русским характером. Форма вермахта — плохо, но что поделать, мы уже увязли, понятно вам, Соловьев? На компромисс мы пошли в самом начале, и теперь для нас один выход: победа Германии. Стрелять по красным — ладно, придется стрелять по красным. Не мы довели Россию. Такова ее судьба — и судьба тех, кто в Красной армии. Меня интересует задача, а задача сейчас — организовать и победить. Вермахт дает еду, обмундирование и боеприпасы, а кого вы встретите на поле боя, брата ли, свата, решит судьба. Чего вы распереживались? Хотите встать к стенке у красных? Хотите обратно в офлаг?»