Николай Кононов - Восстание. Документальный роман

«Почему вы так дрожите?» — удивилась Анна. «Вы знаете, — сказал я, пытаясь улыбнуться и вместо этого клацнув зубами. — Забыл, когда в последний раз обнимал девушку за талию. Наверное, еще в техникуме». Тогда она сжала мое плечо чуть сильнее и посмотрела в глаза: «Не волнуйтесь. Тем, что вы дрожите, вы меня вовсе не обижаете, а даже наоборот — приятно, что вы трепещете». «Это правда, — ответил я. — Вы меня взволновали». Весь оставшийся танец мы неловко молчали. Анна погрустнела. Когда мелодия доигрывала, я спросил: «Что случилось?» Она сняла руку с моего плеча и посмотрела на часы: «Мне нужно бежать, меня хватятся». Я понял, что если она уйдет, то черт знает, когда еще приедет этот союз граждан, и, возможно, мы не встретимся. Вспомнилось, как Олечка тяжело вздохнула, когда я промычал что-то на ее просьбу оценить платье, которое где-то раздобыла мама. «Почему ты не любуешься?! — возмутилась она. — Посмотри на меня. Что больше всего нравится женщинам?» Я замахал руками и собрался пройти мимо, но Ольга встала на пути. «Запомни, — наставительно сказала она, — женщинам больше всего нравится нравиться. Это очень важно!» Я остановился, подумал и кивнул. «Хорошо, — сказала Олечка. — А нравиться — кому?» Покраснев, я ответил: «Ну, наверное, мужчинам». Сестра поднесла палец к моему носу: «Нет! Другим женщинам. Подружки — как зеркало. Мужчины тоже зеркало, но часто мутное, с ними сложно». Я обиделся: «Что значит „с ними“?» Олечка спохватилась и погладила меня по рукаву: «Да, да, конечно. С вами. Ты наш мужчина». Мне не пришлось каким-то специальным образом усваивать сообщенную истину. Девочки не держали меня за чужого, и я слышал их разговоры. Их тайны не представляли для меня чего-то непознаваемого. Некоторое время я думал обо всем этом, но потом отвлекся на план дома, поэтому сам разговор насчет платья забыл — а теперь вспомнил.

Что-то щелкнуло во мне, как в часах, и я осознал, что имеет смысл только одно: быть прямым и честным. Это успокоило меня, я разглядел Анну, и она заметила в моем взгляде восхищение. Она и правда была очень хороша и раскраснелась. Я настоял на еще одном танце. Анна вновь проверила часы. Танцуя, мы разговорились и не могли отлепиться друг от друга минут двадцать, благо оркестр не исполнял ничего быстрого. Она жила с мужем-бельгийцем, с которым познакомилась в трудовом лагере, у них близнецы, две девочки трех лет от роду, семья. У одной из девочек поднялась температура, а с родственниками мужа и без того не сложилось доверия, поэтому пришлось их обмануть, что надо срочно забрать платье у швеи-итальянки в Марсинеле, и платье она, конечно, забрала. Анна вновь взглянула на дверь кафе; мне пришлось совершить усилие, чтобы не начать ее перебивать. Свекровь настояла, что, прежде чем везти девочку к врачу, следует утром, днем и вечером обливать ее холодной водой, сбивая температуру, но как же страшно и больно такую сопротивляющуюся кроху окатывать из кувшина. «Я вас прекрасно понимаю, — подтвердил я. — Такое маленькое тельце, и еще она плачет, а надо под ледяную воду. Но я вам скажу, если сделать это быстро, без колебаний и сразу же — будет легче, температура упадет. Многие после этого еще водкой растирают, но это не так хорошо действует». Анна чуть откинулась на моей руке, улыбнулась, а затем задумалась. «Да, — молвила она, — водкой меня всегда мама растирала. У вас, наверное, есть семья, дети?» Что мне оставалось ответить? «Мои жили в Ярцеве, это под Смоленском, — сказал я. — У меня две младшие сестры, я их на руках носил. Все-таки старший». Анна смотрела прямо мне в глаза. «Я знаю, где Ярцево. Я сама из Орши, это совсем недалеко. Что такое?..» Видимо, я вонзился в нее взглядом так, что это выглядело оскорбительным. Мне вспомнилась оршанка у сборного пункта, и меня будто ударило током: это была Анна. Вот почему она показалась мне такой знакомой. Все то же: рисунок губ, вьющиеся волосы, бедра, которые заставляли меня тогда дрожать. «Я и правда шла туда с подругой, и чемодан, конечно, тоже у меня был, — вдохновенно говорила Анна, пока я провожал ее до трамвая. — И кажется, я припоминаю человека в странной форме, не немецкой, который стоял на другой стороне улицы. Когда вы там были?» Я подсчитал, что это произошло в первой половине июля сорок второго. Анна замедлила шаг. «Нет, это была не я. Я уезжала в марте. Тогда работать ехали еще более-менее добровольно: денег домой прислать, ведь жили, сами знаете, очень голодно, да и мир посмотреть хотелось. Потом все стало по-другому. Подождите…» Теперь мне с трудом верилось, что это была не она — настолько точно я знал, что она и есть та девушка с чемоданом. Анна вынула из сумочки блокнот, вырвала лист и написала адрес карандашом: «Это соседки. Пишите на имя Сильвия. Пишите, и, может быть, встретимся». Прежде чем я успел сказать, что живу в Шарлеруа, хотя и на противоположном конце города, она, завидев кого-то на другой стороне улицы, отвернулась и зашагала вверх к трамваю.

Возвращаясь, я прокручивал в голове разговор. Про мужа она ничего не сказала и писать на дом не велела, а раз стремилась на танцы, не имея цели встретить там подруг, то, значит, ее гнало одиночество, желание общества, шанс встретить родную душу. Я думал узнать ее адрес и отыскал несколько швей в Марсинеле, но потом остановился — расспросы о клиентках вызвали бы подозрения. Пришлось написать письмо. Слушая клокотание часов с боем, я провел языком по полосе клея на конверте, запечатал его и бросил в ящик. Ответ пришел через неделю. Мне повезло, что Леон имел фигуру схожих очертаний, так что я почти не мучился, влезая в его довоенный пиджак. Мы с Анной встретились у прачечной на rue des Haies, где в стеклянных барабанах бешено металось белье, и пошли вверх по улице. Недавно прогремел дождь, и с горы вниз по асфальту бежали потоки, собирая ветки и всякий мусор в маленькие плотины. Я пожалел, что выдумал такую глупость — показать самый красивый вид на город; наоборот, надо было идти вниз, где находилось крошечное, но теплое кафе. Впрочем, на ходу мы быстро разговорились.

Выпускной концерт-экзамен начался с опозданием — первый ученик должен был играть в одиннадцать, а получилось в полдень — и прервался на втором же выступающем. Анна сидела и нервничала: следующей выйти к фортепиано должна была она. Вдруг в дверь просочился боком побелевший директор и зашелестел что-то спутанное. Его встряхнули и потребовали повторить — он выдохнул: «Немцы напали, война». Татьяна Николаевна обернулась к ней: иди к фоно, война войной, а диплом музыкальной школы будет. Дрожащими руками ощупывая клавиши подобно слепой, Анна играла сонату Бетховена номер восемь, до минор. Мать прибежала домой с рынка ни с чем — хотела купить хлеб, какой только можно, чтобы сушить сухари, но таких умных еще полрайона нашлось. Потом они копали погреб, чтобы прятаться от бомбежки, и через неделю выкопали — необъятный, глубокий. С отцом получилось бы быстрее, но его, инженера, мгновенно эвакуировали, обещав забрать семью позже. Волны оборванных, испуганных, контуженых бойцов катились сквозь город. Однажды идущие попадали, как срезанные серпом: серо-черный бомбардировщик летел низко-низко и сыпал картофель. Клубни долетали до земли и взрывались, земля тряслась и подскакивала. Они с матерью еле добежали до погреба. Когда самолет скрылся и все стихло, вылезли — дом стоял целый, только несколько стекол лопнуло, а у забора под облепихой лежала вымазанная глиной оторванная нога. В парикмахерской неподалеку вместо окна зияла дыра, валялось битое стекло и пахло одеколоном. Позже, когда все запасы съели, бомба угодила в соседний подъезд барака, и Анну с матерью завалило на их первом этаже. Входная дверь напротив отворилась, и к ним вышли соседи — муж, жена и две девочки, одна была совсем малышка. Анне дали ее держать, и, пока взрослые откапывались, она не заметила, что младенец перестал дышать. Анна умерла сама и решила никогда не иметь детей, а когда пропала мать, вышла и не вернулась, — то и не жить. До осени она не выходила из стылого полуразваленного дома, а зиму пережила, нанявшись с помощью двоюродной тетки в пекарню. В марте, как только появились объявления о наборе, Анна уехала в Германию работать, с подругой, одним из первых составов. Отъезжали весело, наряжали вагоны березовыми ветками — кто-то спохватился и решил, что так не просто красиво, а еще и на счастье: береза отгоняла анчуток, костомах и волколаков. Немцы не протестовали.