Филиппа Грегори - Последняя из рода Тюдор

– Господь говорит, что ежели кто откажется от него пред другими людьми, то Он откажется от того перед Отцом Небесным, – заявляю я.

– Но когда королева простит тебя, тебе придется помолиться с ней, – напоминает мне Катерина. – Я уже это делаю. Я сижу сразу за ней и просто копирую все, что она делает. Честное слово, Джейн, мне нет никакой разницы. Вверх, вниз, поклон и крестное знамение. Почему это так важно? Ты же не станешь протестовать против мессы? Ты ведь сделаешь все, что они тебе скажут? Поклонишься, когда тебе поднесут просвирку и…

– Это корм для свиней. Не просвирка, как ты это называешь, а корм для свиней, – заявляю я. Катерина же прячет лицо в ладонях и поглядывает на меня сквозь пальцы.

– Джейн! – шепчет она.

– Что?

– Ты договоришься до плахи.

– Я никогда не отрекусь от Господа своего, – торжественно объявляю я.

– Джейн… – повторяет она.

– Что?

– Я не хочу тебя терять.

И тут меня отвлекает шевеление в кармане ее плаща.

– Что у тебя там?

– Котенок Булавка. Я его принесла сюда. Подумала, что он может скрасить твое одиночество.

И она достает из кармана совершенно белого котенка с голубыми глазами. Он открывает крохотный рот, зевает и показывает розовый язычок. У него оказываются острые мелкие зубки и лапы, мягкие спросонья.

– Не нужен мне котенок, – говорю я.

Катерина выглядит разочарованной до неприличия.

– Разве он не утешил бы тебя? Уверена, он не еретик.

– Не говори глупостей!

Так называемая милостивая королева повелела, чтобы мы, пленники, отринувшие ее ересь, чтобы последовать за воскресшим Господом, прошли перед людьми так, как Он ходил перед своими современниками. Я знаю, что это представление позорит ее, а не меня. Я не боюсь суда за измену, я даже рада ему. Я могу свидетельствовать со скамьи подсудимых, я могу быть Даниилом, пришедшим на суд. Я готова.

Мне выпало предстать перед судом вместе с несколькими оставшимися заключенными в лондонском Гилдхолле, более унизительного и публичного процесса она не могла бы придумать. Но королева не осознает, что для меня эти испытания святы. Я почитаю за честь пройти от Тауэра до Гилдхолла и стыжусь этого не больше, чем стыдился Иисус, когда нес свой крест. Она думает, что отдаст меня на растерзание толпы, но для меня это испытание – мученичество. Я рада принять его.

На улицах между Тауэром и Гилдхоллом стоят охранники. Нашу процессию возглавляет палач с топором на плече, за которым идет архиепископ Томас Кранмер, богообразный священник, который дал нам молитвенник на английском и который переводил Псалтырь вместе с дорогой королевой Екатериной Парр. Он пребывал в Тауэре с того момента, как воспротивился мессе, насаждаемой королевой. Я хорошо его знаю, он был моим учителем, когда я занималась с королевой Екатериной. Я верю, что если этот человек идет за палачом, то Господь идет впереди всей процессии. Я горжусь тем, что иду следом за таким великим человеком. Я готова идти за ним до самих врат рая. Только вот, к сожалению, я иду не сразу за ним, потому что передо мной идет мой бледный и явно напуганный муж, потом я в сопровождении двух моих фрейлин, а потом еще два брата Дадли: Эмброуз и Генри. Эти двое хотя бы выглядят достойно и даже непокорно.

На мне черное платье и черный плащ с капюшоном, отороченные каймой. В руках у меня раскрытый молитвенник, и я читаю во время пути, хоть мелкий шрифт и сливается в сплошные полосы. По правде говоря, я ничего не вижу в книге, но это не имеет значения. Я знаю эти молитвы наизусть. Важно, чтобы люди видели, что я их читаю, чтобы знали, что я полагаюсь на слово Господа, произнесенное Его Сыном и записанное в Его Заветах, которые переводили мы с королевой Екатериной. Я не завишу от бормотаний первосвященников и долгих служб на латыни, как та, что приветствует меня в Гильдхолле. Я получила искупление верою Своей в слово Божье, а не благодаря крестным знамениям, нарядным ризам, благовониям и святой воде. И когда судьи входят, крестятся и шепчут «аминь», я понимаю, что на этом процессе будет сделано все, чтобы подчеркнуть: это католики судят реформистов, ложь оценивает истину, ересь противостоит Богу, овцы волкам.

На суде произносится много чуши людьми, которые прекрасно знают, что именно происходило, но не смеют в этом признаться, чтобы не клеймить свое будущее. Лгут все. Мне не дают слова, чтобы оправдаться, только чтобы признать свою вину. У меня нет ни малейшей возможности показать им силу Слова Божия.

Судьи, которые были так же виновны, как и обвиняемые, вынесли приговор: смертная казнь. Приговоренных дотащат волоком до места казни и там повесят, четвертуют и выпотрошат. И все это слишком напоминает мне казнь крестную, через распятие.

Местом казни выбран холм Тауэр Хилл, который им пора было уже переименовать в Голгофу. Я слушаю приговор без дрожи, потому что не верю в него. Чтобы ближайшего друга и наставника королевы Екатерины четвертовали за ересь? Ведь речь идет о Томасе Кранмере, который соборовал умиравшего короля Генриха. Это он составил и записал «Молитвослов». Разве можно его называть еретиком? Как может дочь его подруги казнить его через повешение и четвертование? Что же до меня, то мое положение еще хуже, хоть и не менее противоречиво.

Меня приговаривают к смерти либо через обезглавливание как изменницу, либо на костре как еретичку. Я слушаю их слова о казнях, которые они описывают, и на моем лице не двигается ни один мускул. Энн Аскью, женщина из простого сословия, была сожжена на костре на рынке Смитфилд за свою веру. Неужели они думают, что наш Искупитель, который поддержал ее, не поддержит меня? Неужели считают, что я не решусь на мученичество, как решилась она? Я-то решусь, но вот готовы ли к этому они?

Я верую. Мне думается, что, вынеся приговор, они будут долго откладывать его исполнение, а когда все утихнет и народ забудет обо мне, то нас всех просто распустят по домам. Томаса Кранмера, мужчин Дадли и меня. А смертельный приговор нужен для того, чтобы запугать остальных, принудить их к молчанию и подчинению. Это не моя участь. Я буду ждать, читать и молиться, я не стану бояться. Пройдет время, и меня отпустят домой, в Брадгейт, и там я буду сидеть за своим столом возле открытого окна, слушать птиц и вдыхать аромат свежескошенной травы в летних ветрах, а Катерина и Мария будут играть в прятки в лесу неподалеку.

– Я не боюсь, – пытаюсь объяснить я Катерине.

– Тогда ты безумна!

Я беру ее за руки, пока она пальцами теребит край одежды и корзинки, которую она держит на коленях. Я знаю, что там лежат фрукты, но она иногда покачивает ее, словно бы там лежал ребенок, племянник, которого она никогда не увидит.