Григорий Панченко - Потерянная принцесса [litres]

– Полностью с вами согласен, – сухо произнес капитан. – Но выхода из сего тупика не вижу. А вы?

– Прямого – нет. Ведь главную задачу – правильно определить, кто в селении заслуживает кары, – ни отец Теобальд, ни тем паче мы с вами выполнить не в состоянии. У нас нет ни достаточных знаний, ни полномочий. Но именно в этом можно усмотреть решение…

– Поясните вашу мысль! – сдвинув брови, потребовал капитан.

– Всем, чего нам недостает, в полной мере наделен монсеньор епископ, – промочив горло освежающим напитком из кубка, начал Лютгер. – С другой стороны, что бы мы ни надумали сами, без его благословения предпринимать ничего нельзя. Посему я составлю донесение, опишу обстановку, а вы отрядите гонца из своих людей, чтобы это письмо доставил в Памье. Затем, получив ответ, поступим по его указаниям.

– Звучит неплохо… – Альберик в задумчивости потер двумя пальцами переносицу. – Да только что он укажет, вот вопрос. Откровенно говоря, не хотел бы я увидеть черно-белую братию во вверенных мне пределах. Они хоть белое и носят, такие мастаки всех черным мазать… Наслышан об их сноровке.

– От вашего священника?

– Этот юноша в сутане при мирянах слова лишнего не молвит, – хмыкнул капитан. – И без него обходимся – слухом земля полнится. Не думаю, чтобы блаженной памяти Доминик де Гусман порадовался, глядя на то, как исполняются его заветы…

– Но без строгости невозможно воспитание ни в семье, ни в мире!

– Разумеется! – кивнул головою капитан. – Однако есть разница между строгостью и жестокостью, между справедливым судом и произволом, не так ли? Если я вдруг объявлю самого себя средоточием всех достоинств, а солдат своих начну подозревать во всяких гнусностях, обзывать их трусами, развратниками и пьяницами, следить за каждым их шагом – как вы думаете, хороших воинов я воспитаю?

– Боюсь, что плохих… – согласился Лютгер.

– Вот так оно и выходит: любя Господа и почитая Церковь, я не хотел бы принимать у себя стаю этого лицемерного воронья!

Фон Варен подумал, что инквизиторам в Лангедоке, пожалуй, и впрямь проще осуждать всех подряд, чем различать, где подлинный еретик, а где просто вольнодумец, не боящийся называть вещи своими именами. И если сейчас деревенский кюре и старательный служака способны вести такие речи, что же представлял собою этот народ, пока крестоносцы не проредили его мечами? И каково было вообще всем благоверным католикам в здешних краях, когда во славу Господа… а вернее, во имя Церкви, от них требовали изгонять, разорять очаги, отправлять на смерть своих соседей, родичей, слуг, подданных…

– Не могу судить, насколько верны суждения о братьях-доминиканцах, слышанные мною за последнее время, – дипломатично сказал он, – однако смею твердо вас заверить, что монсеньор Фурнье не таков. Он человек не только умный, но и милосердный, жители Памье отзываются о нем похвально. Он не станет осуждать невинных лишь для того, чтобы прославиться своим усердием.

– В таком случае он явится сюда самолично? – скептически прищурился капитан.

– Это было бы лучше всего. Но он не может надолго оставлять свою резиденцию, сами понимаете. Так что нам остается только ждать указаний.

– Быть по сему, – постановил эн Альберик, хлопнув по столу ладонью. – А вы останетесь пока у нас?

– Я должен собрать как можно больше сведений для господина епископа. Если мое присутствие вам в тягость, могу переселиться к отцу Теобальду.

– Это ваше намерение крайне немилосердно по отношению к нашему кюре, – хмыкнул капитан. – Ибо он беден, как церковная мышь, хотя скорее умрет с голоду, чем признается… Впрочем, в нашем храме и мыши не живут.

– Меня он угостил отменно… Отчего же так получилось?

– Да что же тут удивительного? Личных средств он не имеет, родни нет, хозяйства тоже, если козы не считать, а прихожане щедростью не отличаются, даже искренне верующие. И вынужден наш пастырь соблюдать поневоле все посты.

– И вы его не поддерживаете?

– Он не позволяет себя поддерживать. Дары для церкви – пожалуйста. Но не для него самого.

– Мало похоже на смирение клирика, – заметил Лютгер. – По-моему, в этом больше рыцарской гордости!

– Да, – со странным выражением лица сказал эн Альберик. – На клирика мало похоже… В общем, вы остаетесь моим гостем, а что поселил я вас на дворе, не обессудьте: здесь-то у нас тесновато, отдельного покоя для гостей нету.

Разумеется, ни о каком переселении Лютгер со священником не договаривался, просто хотел испытать искренность радушия капитана, и вот – пришлось в который раз устыдиться своей подозрительности.

– Не стоит беспокойства, мессен, я всем доволен, право!

– Вот и славно, – удовлетворенно кивнул капитан, допил свой кубок и встал из-за стола. – А теперь, с вашего позволения, я вас покину. Полдневный зной клонит ко сну… Советую и вам отдохнуть.

– Благодарю, но я предпочел бы сразу взяться за донесение. Где я могу взять…

– Чернила, перо и прочее? Извольте, все есть, у меня наверху. Сейчас вам доставят!

Мальчик-слуга, солдатский сын, с натугой водрузил на стол увесистый ларец и исчез. Оглянувшись, Лютгер едва разглядел его в тени за камином: тот улегся на лоскутный коврик и мгновенно уснул. В ларце действительно нашелся полный набор принадлежностей: пенал с перьями, стопка бумаги, бронзовая чернильница, палочка красного воска и даже моток тонкого шнура.

Наступил диктуемый солнцем час закрытых ставен и сладкой дремы. Но рыцарь фон Варен сидел один в сонной тишине, страдая под монотонное жужжание ленивых мух над каждым словом. Не потому, что был так уж непривычен к рукописанию, но впервые в его жизни слова, ложившиеся на шероховатый лист, становились предвестием судьбы сразу многих людей, простецов, не ведающих, что творят.

Сто с лишним мужчин и женщин. А дети? Эти уж точно ничего не ведают ни о вере истинной, ни о злостных заблуждениях. Их нужно наставлять, а не карать, но что с ними будет, если их родители окажутся подсудными?

Даже если большинство отречется от ереси – судебное расследование может продлиться на неопределенный срок, а дети, оставшиеся без попечения взрослых, долго не протянут…

«…начальник гарнизона, его семейство и подчиненные в исполнении долга неукоснительно тверды, равно как и служитель здешней церкви, однако последний молод и не в силах оказать должное влияние на поселян…»

А дальше? Пастухи и пряхи, скорее всего, предпочтут назваться католиками, лишь бы сберечь свою жизнь. Но не все… Лютгер вспомнил, каков был Имберт во дни невольных странствий. Жизненные испытания наверняка еще сильнее укрепили его убеждение в том, что мир – владения злого духа. Сюрлетта же, чувствительная душа, видимо, не устояла перед убедительностью его речей. Они откажутся отречься от своих догматов и предпочтут взойти на костер. Долго ли проживет после этого странная девочка Валенса?