Григорий Панченко - Потерянная принцесса [litres]

Те, кто оказался на вершине, тоже могут умереть, задохнуться, когда им в лица со страшной силой хлестнет жгучая волна, в которой песка больше, чем воздуха. Даже наверняка умрут, если не…

– Лица закутать! Лошадям морды укрыть тоже! В колючку жмитесь!

Конь заплясал, оскалился, но дал себя уложить, почуяв в человеке спасителя. У других вышло по-разному. Плащом рыцарь накрыл конскую морду, еще раз выпрямился, чтобы оглядеть отряд – от нового удара ветра пошатнулся, но устоял…

Этот шквал сорвал с ног Сюрлетту, закружил ее и понес – она обеими руками почему-то закрывала не лицо, хотя дышать уже делалось трудно, а живот. Швырнул прямо на Лютгера. Тот ухватил ее свободной рукой.

Шлем его, сарацинский, ниже уровня глаз был полностью перекрыт плотной кольчужной привесью: Лютгер специально выбрал такой, он все же, по рыцарской привычке, куда больше ценил защиту лица, чем возможность широкого обзора. А поверх шлема был тюрбан – нельзя иначе по жаре. Шлем нахлобучил девушке на голову, прижал ее тем местом, где лицо, к своей груди, потому что иначе песок прозмеится меж коваными наглазниками и носовой стрелкой, да и кольчужный клапан от него не полная защита. Полотном тюрбана, наспех сдернув, замотал себе лицо, уже из последних сил, почти задыхаясь и ничего не видя. И рухнул вместе с Сюрлеттой, которая все еще прикрывала живот, словно рану зажимала.

Конь рядом завозился тревожно, но удерживать плащ на его морде свободной руки не было. Может, все-таки сам не сбросит…

Песчаный ветер лился, как струя, обжигая, погребая. Лютгер повернул девушку так, чтобы спиной она оказалась к конскому боку, а с противоположной стороны ее защищало его тело. По-прежнему прижимал лицевую часть шлема к своей груди: голова Сюрлетты там как в небольшом бочонке, остается пространство, чтобы дышать… Должно остаться.

Сам понемногу ворочался, сбрасывал и приминал песок, не давая похоронить их обоих. Счастье, что они оказались вплотную к стене колючек, тут пыльные струи слегка теряли напор, вихрились, дробились.

Сколько лежал так – не помнил. Знатоки, пережившие атаку ядовитого ветра в один голос твердят: нет человека, который в таких случаях способен следить за течением времени. Обычно срок отмеряют молитвами, но под самумом и молиться превыше силы.

Но на самом деле время самума кратко. Когда Лютгер выполз сам и Сюрлетту выволок из-под песчаного пласта, словно из-под груды тел на поле боя, солнце только-только миновало полуденную отметку на небе, уже не столь белесом.

Едва лишь рыцарь снял с головы девушки шлем, она, всхлипнув, вдруг снова спрятала лицо на его груди, охватила руками за шею… Но тут же разжала объятия. Вновь схватилась за живот, сделала несколько торопливых шагов к виднеющимся из песка верхушкам верблюжьей колючки (заросли, до самума бывшие человеку по грудь, сейчас едва виднелись над поверхностью подросшего бархана), упала на колени, согнулась в бесплодной попытке рвоты: тело, потерявшее слишком много влаги от поцелуев яд-ветра, сейчас отказывалось что-либо отдавать.

Да, с ней явно что-то неладно. К вечеру, если живы будем и воду найдем, надо заварить ей молодые побеги той же колючки: хорошо помогает от тошноты, это каждому госпитальеру известно.

С истошным ржанием, разметав песчаный холмик, возник на поверхности конь, будто из могилы выбрался.

Один за другим поднимались из-под песка и остальные, кто уцелел: люди, лошади…

Ближе всех оказался Имберт. И снова он был мрачен, точно не от страшной смерти только что спасся, а был пойман при попытке совершить побег и возвращен в рабство к жестокому хозяину.

Лютгер отвернулся от него и начал пересчитывать уцелевших.

На удивление много их тогда спаслось. Девятнадцать человек и ездовых животных почти столько же. Остальных – словно языком слизнуло, даже трупов не найти, но все равно следовало благодарить яд-ветер за редкостное милосердие. Как видно, совсем слаб он был, хотя людям казался могущественным чудовищем.

Провизия пострадала мало, а вот из бурдюков осталось лишь пять. Но, словно в награду за пережитые мучения, выжившие еще до вечера вышли туда, где песок сменился камнем, и почти сразу наткнулись на расселину, в которой не полуживой источник по капле влагу сочил и не пробитый в старину колодец собирал из глубины солоноватую скверную воду, а журчал настоящий ручей.

У него и провели целых два дня, приходя в себя. А едва лишь снова тронулись в путь – увидели на горизонте башни первого из крестоносных замков.

Три недели спустя Лютгер фон Варен стоял перед магистром, давая ему отчет о поездке. Семь лет и восемь месяцев спустя в том же зале магистр сказал ему: «Приказываю и благословляю!» А еще через полгода (медленно двигались королевское войско и епископская свита как часть его через христианские владения – несколько раз за это время можно было в Туран успеть и обратно вернуться, а англичане еще не продвинулись дальше юга Франции) монсеньор Фурнье, в чьем диоцезе они тогда находились и все никак не могли миновать его, имел беседу с монсеньором Хью. Так уж вышло, что потребовался епископу города Памье чужестранец, который мог бы исполнить дело, посильное лишь менестрелю и рыцарю, и положиться на которого при этом можно было бы как на клирика.

Редкое сочетание. Но тут монсеньору Фурнье нежданно повезло: имелся такой человек среди англичан. Сам он англичанином, правда, не был, но для сынов Церкви земное происхождение решающего значения не имеет. Даже для того ее сына, который по приказу своего магистра сменил орденский плащ на вагантское облачение, более соответствующее неопределенному статусу мирского монаха…

Слепец. Каким же слепцом он был!

И глупцом…

Дом казался нежилым, однако еще не подойдя к двери, Лютгер услышал доносящиеся изнутри голоса. Вернее, один голос.

Он загодя уверил себя, что услышит Валенсу, поэтому не сразу осознал, что голос это все-таки мальчишеский.

– Жили-были два пастуха. Один был старательный, заботливо присматривал за овцами, поэтому было у него всегда вдоволь молока и сыра, на всю семью хватало. И никогда не резал он своих ягнят и не ел их мяса, – паренек говорил уверенно, как с пергамента читая. Судя по голосу, это был кто-то из старших мальчиков. – Другой был ленив и хитер. Повадился он красть ягнят из загона своего соседа и варить из них похлебку для семьи. Сам же продавал приплод в городе, а на вырученные деньги объедался и пьянствовал в корчме.

Лютгер осторожно придвинулся к двери вплотную. Покачал головой: воистину все Адамовы дети одинаковы! Велико ли различие пред Господом меж деревенскими ребятишками, которые отгоняют неизбывно надвигающийся на них страх, рассказывая друг другу сказки, и орденскими братьями, что упоминают в разговоре названия восточных притч, опасаясь произносить их целиком?