Мадлен Миллер - Песнь Ахилла [litres]

Так мы стояли с ней какое-то время, и комната полнилась звуками нашего дыхания. Когда она наконец обернулась, лицо у нее было покрасневшим от слез.

– Ахилл на меня даже не смотрит. – Ее голос слегка дрогнул. – А я ведь его жена и ношу его дитя. Ты… ты знаешь почему?

Детский вопрос, это все равно что спросить, почему идет дождь или отчего море никогда не останавливает свой бег. Я не был старше ее, но сейчас чувствовал себя взрослее.

– Не знаю, – тихо ответил я.

Ее лицо исказилось.

– Ложь. Это ты всему виной. Ты уплывешь с ним, а я останусь здесь.

Я кое-что знал об одиночестве. И о том, что чужое счастье бывает сродни стрекалу. Но поделать ничего не мог.

– Я пойду, – сказал я так мягко, как только мог.

– Нет! – Она метнулась ко мне, загородила путь. Заговорила, путаясь в словах: – Нельзя. Только попробуй, позову стражу. Скажу… скажу, что ты на меня напал.

Жалость к ней навалилась на меня, придавила. Даже если она позовет стражу, даже если ей поверят, все равно помочь ничем не смогут. Я был спутником Ахилла, я был неуязвим.

Чувства эти, похоже, отразились у меня на лице: она отшатнулась, как ужаленная, и снова вспылила:

– Ты злишься, потому что он женился на мне, потому что он делил со мной ложе. Ты ревнуешь. И не зря. – Она вскинула подбородок, совсем как прежде. – Он возлег со мной не раз.

Дважды . Ахилл мне признался. Она думала, что рассорить нас в ее власти, – но нет.

– Прости, – снова сказал я.

Ничего лучше я не мог придумать. Он не любил ее и никогда не полюбит.

Она будто услышала мои мысли, и лицо у нее сморщилось. Слезы закапали на пол, капля за каплей серый камень чернел.

– Позволь мне послать за твоим отцом, – сказал я. – Или за прислужницей.

Она подняла на меня глаза.

– Прошу тебя… – прошептала она. – Прошу, не уходи.

Она дрожала всем телом, будто едва народившееся существо. До этого все ее беды были маленькими, и кто-нибудь всегда был готов ее утешить. А теперь ей осталась только эта комната с голыми стенами и одним-единственным стулом, каморка для горестей.

Почти против своей воли я шагнул к ней. Она тихонько вздохнула, будто сонный ребенок, и с облегчением поникла в моих объятиях. Ее слезы просочились сквозь мой хитон, мои руки лежали на изгибах ее стана, я чувствовал теплую, нежную кожу ее плеч. Наверное, так же ее обнимал и он. Но Ахилл теперь казался чем-то далеким, в этой угрюмой, унылой комнате не было места его лучезарности. Жаркой щекой – словно горя в лихорадке – она прижималась к моей груди. Я видел только ее макушку, завитки и сплетения блестящих темных волос, бледную кожу под ними.

Через какое-то время рыдания унялись, и она притянула меня еще ближе. Принялась гладить по спине, вжалась в меня всем телом. Поначалу я ничего не понял. Затем до меня дошло.

– Ты же не хочешь, – сказал я.

Я хотел было отстраниться, но она слишком крепко меня держала.

– Хочу.

Пронзительность ее взгляда была почти пугающей.

– Деидамия. – Я попытался воскресить в себе голос, которым заставил повиноваться Пелея. – Стража за дверью. Тебе нельзя…

Но теперь она держалась спокойно, уверенно.

– Они нас не побеспокоят.

Я сглотнул, в горле от паники пересохло.

– Ахилл будет искать меня.

Она печально улыбнулась:

– Здесь он тебя искать не будет.

Она взяла меня за руку.

– Идем, – сказала она.

И повела меня в опочивальню.

Я спрашивал Ахилла о ночах, что они провели вместе, и он все мне рассказал. Никакой неловкости он при этом не испытывал – между нами не было ничего запретного. Ее тело, говорил он, было мягким и маленьким, как у ребенка. Она пришла к нему в покои ночью, вместе с его матерью, и легла рядом с ним. Он боялся причинить ей боль, все произошло быстро, оба не произнесли ни слова. Он с трудом подыскивал слова, пытаясь описать терпкий, тяжелый запах, влагу меж ее бедер. «Скользкая, – сказал он, – как масло». Мне хотелось знать больше, но он только покачал головой: «Я и не помню ничего толком. Было темно, я ничего не видел. Хотел только, чтобы все закончилось. – Он погладил меня по щеке. – Я скучал по тебе».

Дверь закрылась за нами, и мы остались одни в скромной комнатке. Стены были увешаны ткаными покрывалами, пол устлан мягкими овечьими шкурами. Постель была придвинута вплотную к окну, чтобы можно было уловить хотя бы дуновение ветерка.

Она стянула платье через голову, бросила его на пол.

– Я красивая? – спросила она меня.

Ответ, к счастью, был прост.

– Да, – сказал я.

Ее тело было маленьким и хрупким, только самую малость выпирал живот, в котором росло дитя. Я не мог отвести взгляда от того, чего не видел никогда прежде: маленького пушистого треугольника с убегавшими к животу темными редкими волосками. Она заметила, куда я смотрю. Взяв меня за руку, она прижала ее к этому месту, источавшему жар, будто тлеющие в очаге угли.

Под пальцами у меня заскользила кожа, теплая, нежная и до того тонкая, что даже страшно стало – не порвется ли от прикосновения. Другой рукой я погладил ее по щеке, ощутил бархатистость под глазами. Глядеть ей в глаза было невыносимо: в них не было ни надежды, ни наслаждения, одна решимость.

Я чуть не сбежал тогда. Но сдался, представив себе, как опадет ее лицо от новой горести, нового разочарования – и еще один мальчишка откажет ей в желаемом. И я позволил ее слегка трясущимся рукам увлечь меня на постель, направить меня меж бедер, туда, где нежная кожа разошлась, истекая медленными, теплыми слезами. Почувствовав противление, я было отодвинулся, но она резко мотнула головой. Ее личико было напряженным, сосредоточенным, зубы сжаты, как от боли. Для нас обоих стало облегчением, когда кожа наконец подалась, впустила меня. Когда я проскользнул внутрь ее, в обволакивающее тепло.

Не скажу, что все это меня не возбуждало. Во мне медленно нарастала всеобъемлющая тяга. Непривычное дремотное чувство, столь отличное от резкого, уверенного желания, которое я испытывал к Ахиллу. Кажется, я обидел ее этим своим полусонным покоем. Очередным безразличием. И тогда я задвигался, застонал, будто от наслаждения, будто в порыве страсти прижался к ней, подмяв под себя ее маленькие, нежные груди.

Это ей понравилось, и она вдруг взъярилась, то прижимая меня, то отталкивая все быстрее, грубее, и когда мое дыхание ускорилось, в глазах у нее зажглось торжество. И затем, когда внутри меня медленно всколыхнулась волна, она обхватила меня маленькими, но крепкими ногами, укрощая меня, выдавливая из меня дрожь наслаждения.

Потом, хватая ртами воздух, мы лежали рядом, но не соприкасаясь. Лицо ее было далеким, затуманенным, поза – до странного напряженной. Я еще плохо соображал после пережитого опустошения, но потянулся к ней, чтобы обнять. Я мог дать ей хотя бы эту малость.