Мадлен Миллер - Песнь Ахилла [litres]

– Не будет, пока Агамемнон не попросит у него прощения.

Она закусывает губу:

– И троянцы тоже. Больше всего они страшатся Ахилла – и ненавидят тоже. Если б они только могли, убили бы его завтра, а заодно – всех, кто ему дорог. Береги себя.

– Он меня защитит.

– Знаю, – отвечает она, – пока он жив. Но даже Ахиллу может быть не под силу выстоять против Гектора с Сарпедоном. – Она снова колеблется. – Если троянцы захватят стан, я скажу, что ты мой муж. Еще, может, и обойдется. Но тебе ни за что нельзя говорить, кем ты был для него. Тогда ты приговоришь себя к смерти. – Она стискивает мою ладонь. – Обещаешь?

– Брисеида, – отвечаю я, – если он умрет, то и я вскоре последую за ним.

Она прижимает мою руку к своей щеке.

– Тогда пообещай мне кое-что другое, – просит она. – Что бы ни случилось, обещай, что не покинешь Трою без меня. Я знаю, ты не можешь… – Она осекается. – Лучше быть твоей сестрою, чем остаться здесь.

– Тебе не нужно связывать меня клятвой, – говорю я. – Если ты захочешь уехать со мной, я тебя не оставлю. Мне и подумать горько, что будет, если война вдруг окончится завтра и я больше никогда тебя не увижу.

Она улыбается, глотая слезы:

– Я рада.

О том, что я, скорее всего, никуда не уеду из Трои, я ей не говорю.

Я прижимаю ее к себе, наполняю ею объятия. Она кладет голову мне на грудь. На миг мы забываем об Агамемноне, об опасности, о гибнущих ахейцах. Есть только ее маленькая рука на моем животе, нежность ее щеки под моими пальцами. Странно, до чего хорошо сопрягаются наши с ней тела. Как запросто я касаюсь губами ее мягких, пахнущих лавандой волос. Она тихонько вздыхает, устраивается поудобнее. Я почти могу себе представить, что это и есть моя жизнь – в ее нежных объятиях. Я женюсь на ней, и у нас будет дитя.

Может, так оно и было бы – не встреть я Ахилла.

– Мне пора, – говорю я.

Она стаскивает одеяло, выпускает меня наружу. Обхватывает ладонями мое лицо.

– Будь осторожен завтра, – говорит она. – Лучший из мужей. Лучший из мирмидонян.

Она прикладывает палец к моим губам, не дает мне ничего возразить.

– Это правда, – говорит она. – Не спорь с этим, хотя бы раз.

Затем она подводит меня к краю шатра, помогает пролезть под холстиной. На прощание она пожимает мне руку – и это последнее, что я чувствую, перед тем как уйти.

Ночью я лежу подле Ахилла. Сон разгладил его лицо, оно невинное, милое, мальчишеское. Это лицо я люблю. Это и есть настоящий Ахилл – честный и простодушный, хоть и лукавый, но беззлобный. Он запутался в хитроумных кривотолках Агамемнона с Одиссеем, в их лжи, в их борьбе за власть. Они оглушили его, привязали к столбу, затравили. Я глажу его нежный лоб. Я бы развязал Ахилла, если б только мог. Если б только он мне позволил.

Мы просыпаемся от чьих-то криков и раскатов грома, голубое небо расколото бурей. Дождя нет, только потрескивает сухой серый воздух да летают зазубренные молнии, будто кто-то хлопает в огромные ладоши. Мы торопливо поднимаем полог, выглядываем наружу. По берегу – в нашу сторону – стелется дым, едкий и темный, а вместе с ним и запах подпаленной молниями земли. Атака началась, и Зевс держит слово, перемежая наступление троянцев поддержкой с небес. Земля гулко ухает у нас под ногами – наверное, несутся вперед колесницы во главе с гигантом Сарпедоном.

Ахилл сжимает мою руку, лицо у него застыло. Впервые за десять лет троянцы подобрались к нашим воротам, да и вообще – впервые преодолели равнину. Что будет, если они пробьют стены, если сожгут корабли – наш единственный способ вернуться домой, единственное, что делает нас войском, а не кучкой бездомных скитальцев. Настал час, который на нас навлекли Ахилл и его мать: ахейцы – без него, в отчаянии, загнаны в угол. Внезапное, неоспоримое доказательство его важности. Но когда он скажет: довольно? Когда решит вмешаться?

– Никогда, – отвечает он мне. – Никогда – пока Агамемнон не будет умолять меня о прощении или пока сам Гектор не ворвется в мой стан и все, что мне дорого, не окажется под угрозой. Я поклялся, что не стану сражаться.

– А если Агамемнона убьют?

– Принеси мне его тело, и тогда я буду сражаться.

Лицо у него окаменевшее, неподвижное, как у статуи какого-нибудь сурового божества.

– А ты не боишься, что воины тебя возненавидят?

– Это Агамемнона они должны ненавидеть. Это его гордость их губит.

И твоя . Но я хорошо знаю это его выражение лица, темное неистовство его глаз. Он не уступит. Он не умеет уступать. Я прожил с ним восемнадцать лет, и он никогда не проигрывал, никогда не сдавался. Что же будет, если его к этому вынудят? Я боюсь за него, за себя и за всех нас.

Мы одеваемся, завтракаем, и Ахилл храбро говорит о будущем. Он рассуждает о завтрашнем дне, когда мы с ним, может быть, поплаваем, или, может, будем карабкаться по нагим, липким от смолы стволам кипарисов, или поглядим, как морские черепахи вылупляются из яиц, вылежавшихся в нагретом солнцем песке. Но мой разум то и дело ускользает от его слов, не может перестать думать о сочащейся из неба серости, о бледном и холодном, как труп, песке и о еле слышных криках умирающих воинов, которых я знаю. Сколько их будет к вечеру?

Он не сводит глаз с воды. Море неестественно тихое, словно бы сама Фетида затаила дыхание. В хмуром свете пасмурного утра зрачки у него расширились, глаза почернели. На лбу полыхают огоньки волос.

– Кто это? – вдруг спрашивает он.

На дальнем конце берега кого-то вносят в белый шатер врачевателей. Кто-то важный – вокруг него собралась целая толпа.

Я хватаюсь за возможность куда-то уйти, отвлечься:

– Пойду посмотрю.

Едва я выхожу из нашего удаленного стана, как звуки битвы становятся громче: пронзительные крики лошадей, упавших на острые колья во рву, отчаянные вопли дружинников, бряцанье металла о металл.

Оттеснив меня плечом, в шатер протискивается Подалирий. Здесь душно от запаха трав, крови, страха и пота. Справа маячит Нестор, он вцепляется мне в плечо, и холод расползается по телу даже через хитон. Он визжит:

– Поражение! Стена скоро рухнет!

Рядом с ним на циновке лежит тяжело дышащий Махаон, из ноги хлещет кровь, виной всему – зазубренный наконечник стрелы. Склонившийся над ним Подалирий принимается за работу.

Махаон замечает меня.

– Патрокл, – говорит он, немного задыхаясь.

Я подхожу к нему:

– Ты поправишься?

– Пока не знаю. Похоже…

Он резко осекается, зажмуривается.

– Не говори с ним, – приказывает Подалирий.

Руки у него вымазаны кровью брата.

Торопливо булькает голос Нестора, который, одну за другой, перечисляет все наши беды: стена вся в проломах, корабли в опасности, а уж сколько раненых царей – Диомед, Агамемнон, Одиссей. Их разметало по разным концам стана, будто смятые хитоны.