Кейт Мортон - Дочь часовых дел мастера [litres]

Больше всего в нынешнем своем межеумочном положении я скучаю именно по Бледному Джо – ну, после Эдварда, конечно. Я часто вспоминала его, гадала, как сложилась его жизнь, потому что он был особенным, не таким, как все; когда мы с ним повстречались, он уже довольно долго болел, и чем дольше он оставался пленником своей комнаты, полной нетронутых сокровищ, тем острее делался его интерес к миру за окном. Все, что Бледный Джо знал о нем, он вычитал из книг, а потому часто не понимал, как все устроено на самом деле. Он не сразу понял мой рассказ про убогие, сырые комнатушки в тени церкви Святой Анны, где мы ютились с отцом; про общий нужник и беззубую старую каргу, которая чистила его в обмен на остатки золы из каминов; а то, что случилось с Лили Миллингтон, опечалило его всего сильнее. Он хотел знать, почему люди выбирают такую жизнь, и всегда расспрашивал меня о моем Лондоне – о переулках Ковент-Гардена, о темных уголках под мостами через Темзу, где идет оживленная торговля, о детях, у которых нет родителей. Он не уставал слушать о младенцах, которые попадали к миссис Мак, и его глаза неизменно наполнялись слезами, когда я рассказывала ему о бедных малютках, оказавшихся слишком хилыми для этой жизни.

Интересно, что он подумал, когда я полностью исчезла из его жизни? Искал ли он меня? Сначала, конечно, нет, но потом, когда прошло столько времени, что никакие логические объяснения уже не подходили? Сомневался ли он, задавал ли вопросы или сразу поверил в худшее? Бледный Джо и я были ровесниками, оба родились в 1844-м; если он дожил до старости, то в год, когда Леонард опубликовал свою книгу, ему должно было быть восемьдесят семь. Он всегда был жаден до книг – мы часто читали вместе, в его спальне под крышей, сидя плечом к плечу на постели, словно в гнезде из белого льна, – и всегда знал, что и где вышло нового; а еще он страстно любил живопись, унаследовав эту страсть от отца, чей дом на Линкольнз-Инн-филдз был увешан полотнами Тернера. Да, Бледный Джо наверняка заинтересовался бы книгой Леонарда. Интересно, что бы он подумал о его теориях? Неужели поверил бы, что я – бессердечная воровка, похитившая фамильную драгоценность у человека, которому объяснялась в любви, и упорхнувшая с ней в Америку за легкой жизнью?

Конечно, Бледный Джо знал, что я опытная воровка. Во многих отношениях он знал меня куда лучше, чем Эдвард. В конце концов, мы познакомились, когда я удирала от полицейского, и он с самого начала засыпал меня вопросами о предприятии миссис Мак, восторгался моими рассказами о приключениях Маленькой Заблудившейся Девочки и Маленькой Пассажирки, а потом и Леди-Театралки, просил у меня все новых и новых историй, точно речь шла о невероятно дерзких похождениях.

А еще Бледный Джо знал, что я решила: если мой отец так и не пришлет за мной, я сама поеду в Америку и разыщу его. Ибо, хотя Иеремия регулярно являлся к миссис Мак с отчетами и, со значительным видом встав посреди гостиной, слушал, как она читает очередное письмо, где отец описывал, как его дела постепенно начинают идти на лад, а заодно призывал меня во всем слушаться миссис Мак и беспрекословно исполнять все ее требования, меня каждый раз охватывало тревожное чувство, что мне чего-то недоговаривают. Ведь если дела у моего отца действительно шли так, как он писал, почему он продолжал настаивать, чтобы я оставалась вдали от него?

Но потом Бледный Джо узнал, что я полюбила Эдварда. Точнее говоря, он был первым, кто это понял. До сих пор помню тот вечер, сразу после открытия выставки 1861 года в Королевской академии, куда Эдвард пригласил меня посмотреть, как снимут занавес с его картины «La Belle» [9] «Красавица» (фр.) . . Оттуда я пошла прямиком к окну Бледного Джо. У меня было время поразмыслить над тем, что сказал Бледный Джо, когда я отчиталась ему о своем посещении выставки.

– Ты влюблена, – сказал он, – именно так проявляет себя любовь. Сначала она требует сбросить маску, открыть другому свое истинное лицо, а потом признать, иногда с ужасом, что этот другой может не испытывать таких же чувств.

Для мальчика, который нечасто покидал свою обитель, Бледный Джо удивительно много знал о любви. Мать возила его на балы, где он мог знакомиться со всеми лондонскими дебютантками, и не раз, прощаясь с ним, я оставляла его наедине с черно-белым костюмом, в который ему предстояло облачиться как раз для такого выхода. Возвращаясь переулками к себе, в Ковент-Гарден, я часто представляла своего бледного, прихрамывающего и такого добросердечного друга в элегантном костюме, думала о том, как он вырос за пять лет нашего знакомства, каким стал красивым; в моем воображении я всегда смотрела на нас обоих точно с высоты птичьего полета и видела, как мы спешим по одному и тому же городу врозь, каждый сам по себе.

Наверное, Бледный Джо повстречал кого-нибудь на одном из этих балов, леди, в которую влюбился так же безоглядно, как я в Эдварда, и которая, должно быть, не ответила ему взаимностью; вот почему слова, произнесенные им в тот вечер, были так точны.

Но он так и не успел сказать мне, кто она. В последний раз я видела Бледного Джо, когда нам обоим было по восемнадцать. Я пришла к его окну, чтобы сообщить ему о своем решении – провести с Эдвардом лето в Берчвуд-Мэнор. О других своих планах я не сказала ни слова и даже не попрощалась с ним как следует. Правда, я ведь не знала тогда, что уже пора. Думала, что впереди у нас еще много времени. Людям всегда так кажется.

Джек вернулся в пивоварню, и мой дом успокоился, переводя дух после непривычно деятельного дня. В тайник уже много лет никто не заглядывал.

Джек подавлен, но не потому, что не нашел камня. Правда, теперь ему придется снова звонить Розалинд Уилер, и его ждет неприятный разговор: та будет недовольна. Но поиск «Синего Рэдклиффа» для Джека – просто работа; у него нет никакой личной заинтересованности, кроме простого человеческого любопытства. Нет, я уверена, его плохое настроение связано с теми двумя малышками и вчерашней встречей с Сарой.

Мне до смерти хочется узнать, что между ними произошло. Чужие истории отвлекают меня, пусть ненадолго, от моих воспоминаний, да еще от бесконечного, бесцельного течения времени.

Джек отложил в сторону записи миссис Уилер с планом этажа и взялся за камеру. Я обнаружила у него такую привычку: огорченный чем-нибудь, он достает фотоаппарат и начинает глядеть в видоискатель, наводя его то на одно, то на другое – не важно на что, – меняет фокус и выдержку, приближая объект, снова удаляя. Иногда он делает снимок; но чаще – нет. Все это, по-видимому, позволяет ему восстановить душевное равновесие, и фотоаппарат снова возвращается в футляр.

Но сегодняшнее настроение, видимо, починке не поддается. Он кладет фотоаппарат в сумку и вешает ее на плечо. Собирается снимать на улице.