Кейт Мортон - Дочь часовых дел мастера [litres]

Все коттеджи были из бледно-золотистого, как мед, камня. У каждого было по две трубы и острый центральный фронтон, аккуратно зашитый досками до самого верха. В окнах обоих этажей стояли одинаковые опускные рамы, а над входом имелся навес с небольшим фронтончиком, под стать тому, что был на крыше. Дверь дома Люси была светло-сиреневой. В саду не наблюдалось разгула пестрого английского лета, как у соседей, номер шестой явно предпочитал более экзотические цветы: Леонард узнал лишь стерлицию, все другие он видел в первый раз.

Кошка, мяукнув, встала с прогретого солнцем гравийного пятачка, потянулась, выгнув спинку, и просочилась в дом – Леонард понял, что дверь не заперта, а просто прикрыта. Значит, его ждут.

Он занервничал и не сразу нашел в себе силы перейти на ту сторону улицы. Постоял, выкурил еще одну сигарету, мысленно пробежался по списку вопросов. Напомнил себе, что не стоит ждать многого от этой встречи; нет никакой гарантии, что она знает ответы на все его вопросы; и, даже если знает, может не захотеть ими поделиться. В конце концов, она предельно ясно высказалась на этот счет, уходя с кладбища: «У меня есть два условия, мистер Гилберт. Первое: я буду говорить, только если вы твердо пообещаете мне сохранить мое имя в тайне – у меня нет никакого желания видеть его в газетах. И второе: я смогу уделить вам один час, не больше».

Глубоко вздохнув, Леонард толкнул ржавую железную калитку и тщательно запер ее за собой.

Он решил, что будет неловко распахнуть дверь и явиться перед хозяйкой дома просто так, без предупреждения, и поэтому легонько постучал и позвал:

– Мисс Рэдклифф? Вы дома?

– Да? – отозвался из-за двери рассеянный голос.

– Это Леонард Гилберт. Из Берчвуд-Мэнор.

– Господи, да входите же, Леонард Гилберт из Берчвуд-Мэнор. Что вы там топчетесь?

Внутри коттеджа царил приятный полумрак, в котором его взгляд не сразу отыскал Люси Рэдклифф, восседавшую среди своих сокровищ. Вообще-то, он опоздал всего на минуту, но, видимо, у нее были дела поважнее, чем просто сидеть и ждать. Сейчас она была погружена в чтение: хрупкая фигурка на фоне горчично-желтого кресла, профиль застывший, точно мраморный; в одной руке – сложенный вдвое журнал, в другой – лупа. Сбоку, с небольшого полукруглого столика, на страницу лился желтый рассеянный свет лампы. Под ней стояли чайник и пара чашек.

– Мисс Рэдклифф… – начал он.

– Что вы об этом скажете, мистер Гилберт? – Она не отрывалась от журнала. – Похоже, Вселенная расширяется.

– Вот как?

Леонард снял шляпу. Никакого крючка поблизости он не увидел, а потому продолжал стоять, обеими руками держа ее перед собой.

– Так здесь сказано. Один бельгиец – священник, можете себе представить, – высказал предположение, что Вселенная расширяется с постоянной скоростью. И если мой французский меня не подводит – что вряд ли, – он даже вычислил скорость расширения. Вы, разумеется, понимаете, что это значит.

– К сожалению, не совсем.

Люси встала, взяла палку, прислоненную к столу, и стала мерить шагами истертый персидский ковер.

– Если принять за истину, что Вселенная расширяется и скорость ее расширения постоянна, то придется согласиться, что этот процесс идет с начала времен. С самого начала , мистер Гилберт. – Она замерла, седые волосы казались надетым на нее чепчиком. – С начала. Не от Адама и Евы, я совсем не это имею в виду. Я говорю о миге , о некоем действии или событии , с которого началось все. Пространство и время, материя и энергия. Я об одном-единственном атоме, который… – она развела пальцы одной руки в стороны, – разорвался. Бог ты мой. – Ее яркие, живые глаза взглянули в его глаза. – Возможно, мы стоим на пороге понимания того, как возникли звезды, мистер Гилберт, – звезды .

Единственным источником естественного света в этом помещении было окошко в передней стене дома, и солнечный луч, подсвечивавший сейчас ее лицо сбоку, превращал его в подобие эскиза, на котором художник запечатлел удивление. Оно было таким живым и прекрасным, что Леонард сразу увидел ту девушку, которой Люси была когда-то.

Но тут, прямо на его глазах, выражение этого лица изменилось. Оно точно погасло, внутренний свет иссяк, кожа обвисла. Люси не пудрилась, и по ее лицу, каждая морщинка которого рассказывала свою историю, было видно, что эта женщина провела жизнь в основном под открытым небом.

– Ах, мистер Гилберт, вот это и есть самое ужасное в старости. Время. Так мало его осталось. Узнать еще можно так много, а времени уже нет. Иногда мысль об этом не дает мне заснуть – я закрываю глаза и слушаю, как пульс отсчитывает секунды, – тогда я сажусь в постели и начинаю читать. Я читаю, делаю заметки, запоминаю, перехожу к чему-то новому. Но что толку, ведь мое время близится к концу. Каких чудес я не успею застать?

Леонард не знал, как ее утешить. И не потому, что не понимал причин ее печали, а потому, что видел слишком многих, кто ушел, не прожив и четверти того срока, что был отпущен ей.

– Я знаю, что вы сейчас подумали, мистер Гилберт. Можете не говорить. Я ворчу, как эгоистичная, гневливая старуха, и, видит Бог, я именно такова. Но это со мной уже слишком давно, чтобы думать о том, как измениться. А вы пришли сюда не для того, чтобы обсуждать мои переживания. Проходите, садитесь. Чай заварился, и где-то тут у меня припрятана парочка сконов.

Леонард еще раз поблагодарил ее за то, что именно его она выбрала для проживания в Берчвуд-Мэнор, рассказал, как ему нравится дом и до чего это полезно – провести столько времени в месте, о котором он столько думал и читал.

– Это очень помогает мне в работе, – заключил он. – В Берчвуд-Мэнор я чувствую себя так, словно лично знал вашего брата.

– Я понимаю, что вы хотите сказать, мистер Гилберт; не все на моем месте поняли бы, но я понимаю. И соглашаюсь с вами. Мой брат – часть этого дома, причем в куда большей степени, чем многие готовы признать. И дом тоже был его частью: брат полюбил Берчвуд-Мэнор задолго до того, как смог его купить.

– Я так и понял. Он написал Торстону Холмсу письмо, в котором рассказал о покупке и о том, что знал этот дом уже некоторое время. Правда, не обмолвился о том, как он впервые туда попал.

– Конечно нет, и никогда не стал бы. Торстон Холмс неплохо владел живописной техникой, но при этом был тщеславным и самоуверенным ханжой. Чаю?

– Да, пожалуйста.

Чай забулькал, маленьким водопадом вырываясь из фарфорового носика. Люси продолжила:

– У Торстона не было той чуткости, без которой не стать настоящим художником; Эдвард ни за что не рассказал бы ему о той ночи, когда он открыл для себя Берчвуд-Мэнор.

– Но вам он рассказывал?