Эрик Шабаев - Только б жила Россия

— Да ведь не пустят, с рожей твоей!

— Что ж, пойду в денщики, и непременно к иноземцу! — объявил Ганька.

— Чем же краше — к иноземцу?

— По-русски ни бум-бум.

Савоська медленно оторвался от словарика, потер висок.

— Тогда… зачем в пушкари было соваться, чье-то законное место занимать?

— Зако-о-онное! Я, может, во сто крат больше правое имею, нежели ты. Вас, «крепость» бесштанную, гуртом сюда, а я по челобитью, потому как вольный-свободный!

Наступила тишина. Рекруты хмурились, растревоженные Ганькиными словами. Какой-то он перекрученный, господи! Злобствует на все вокруг, останову не ведая… А ведь не дурак, вовсе нет. Что ж его перековеркало, откуда он вышагал такой?

Один лишь Макарка-рязанец был весел, как всегда.

пропел он свое неизменное и, оглядев обескураженных товарищей, присоветовал:

— Наплюйте, братцы милые. В крайности, у себя в деревне приют найдем!

Пашка-дворовый досадливо отмахнулся.

— Тебе, из дворцовой волости, легко. Живете чуть ли не казацким кругом… А ты побудь в моей холопьей шкуре, побудь! Ни дома своего, ни…

— Зато жена молодая! — поддел Ганька, и класс отозвался оглушительным хохотом.

Тут посадский ничего не прибавил и не убавил — Пашка Еремеев и впрямь был женатым. Когда рекруты, назначенные на пушечный двор, впервые собрались вместе, увидели — стоит у ворот глыба-парень, гладит по голове прильнувшую к нему заплаканную старушонку, а сбочь замерла отроковица лет двенадцати, почему-то повязанная бабьим платком. Прощанье затягивалось. Парень силой отвел цепкие старушечьи руки, не оглядываясь, пошел от ворот. К нему, ясное дело, обратились с расспросами.

— Матерь провожала?

— Кто ж еще? Она и есть.

— А с ней сеструха, что ли?

Пашка стесненно кашлянул, переступил с ноги на ногу.

— Кой черт… жена.

— Ей же только в куклы играть! — удивился Макар.

— Вот и играет, — спокойно молвил в ответ Пашка. — Да что вы ко мне-то цепляетесь? Оженили по боярскому слову, родные ни гугу… Пусть, мое дело сторона! — и затопал к школе, сочтя разговор законченным.

…Школяры, оставленные без присмотра, занимались кто чем. Ганька знай искал забавы. Покружил по комнате, задевая то одного, то другого, постоял над Савоськой и, вырвав у него заветные Михайловы записи, загоготал.

— Эй, неучи, мотайте на ус! Лупос — что б, вы думали, такое? Оказывается, герр волк. А луппа? Волчица, евонная подруга. Офира — молебен, спириды — лапти… Ого-го-го-го! То-то, смотрю, в науку въелся — будет своим Гав-гавщинцам о лаптях по-иноземному плесть… Пойдем дальше. Онагр — дикий осел. И кто этакую дребедень читает — сам лопоухий. Нектар — пиво… Черт, в глотке сразу ссохлось!

Савоська Титов скованным шагом придвинулся к нему, глухо сказал:

— Не смей, короста!

Рекруты оцепенели, зная необузданный лушневский нрав. А тот, подогреваемый испуганными взглядами, распахнул ворот серого кафтанца, многозначительно подул на кулак.

— Ты про что-то заикнулся, выпороток щучий?

— Угу, — ответил Савоська, поражаясь собственной смелости.

— Ну-ка, повтори.

— Съешь и так.

Вот-вот, казалось, грянет расправа. Ну куда тонкому Савоське супротив такого быка? Одним пырком опрокинет навзничь, а то и переломит ровно соломинку… Лушнев отвел бугристое плечо, нацеливаясь кулаком в Савоськино переносье, но тут между ними встал великан Пашка, играючи растолкал по сторонам. Савоська отошел прочь, Ганька упирался, норовил под Пашкиной рукой проскочить следом.

— Тихо, тихо.

— Ты слышал, как он меня обозвал?

— Коростой, успокойся. Да не гоношись, не гоношись, пожалей свои ребра.

Савоська замер у окна, снова улетев мыслями домой, в родную деревеньку. Но странное дело — вспоминаются ему теперь не мягкие извивы Исконы-реки, не благостная тишь полей в ночном, а споры-перекоры брата Лехи с дядей Ермолаем. Чуть сойдутся на минуту-другую, и вот он — разговор, всегда почему-то об одном и том же.

«Каждому свое, — накаленно гудит Леха. — Кто в бега, а кого за уши не оттянешь от ездок в болота петербургские. Колготись, колготись, чай, килу наживешь раньше срока… Слышь, ижорец новоявленный, вспомнил бы что-нибудь, интересно!»

«Ой, не поймешь».

«А все ж таки. Что было-то?»

«Многое, парнище».

«Самого-то видал?»

«Как тебя».

«Разговаривал, будто бы?»

«Как с тобой».

«И ряжи на море вместе каменьями забивали? Так ведь?»

«Ага».

«Ну а дальше-то, дальше?» — не унимается брат.

Но Ермолай молчит, словно всматриваясь и вслушиваясь во что-то неведомое, за тридевять земель. Его жена, сидя сбоку, горестно всплескивает руками.

«Сам не свой вернулся. Думает ночью и днем, и глаза чудные. Я к нему с каким-нибудь спросом — как о стенку горох…»

«Скатает вдругорядь, вовсе рехнется… Ты за ним следи! — Леха воровато прищуривается. — Сам-то, говорят, сызнова под Нарву попер? Неймется, глотка-то ненасытная».

«Свят-свят-свят!» — испуганно бормочет Титов-старший, крестясь на маковки далеких можайских церквей.

«Тут иное! — с досадой бросает Ермолай. — Прадедами та землица обживалась, русской кровью испокон веку полита… Ты вот сказал: ненасытная! А если он, Петр-то Алексеич, на ногах от зари до зари, если в копоти мастеровым распоследним… тогда как?»

«Мало ль какая блажь взбредет — все принимать на веру? — знай упорствует брат, вскидывая пятерней нечесаные волосы. — Делов-то, может, и много, да не про нас. Нам от них и полушки не перепало».

«Слепые мы, вот что я тебе скажу…»

«По-твоему, терпи?» — ощеривает зубы Леха.

«Черт разберет, как по-моему…»

«Ага! Ты вот на севере побывал, отмочалил полугодье. Легче стало от виденного?»

«Слепые мы, знаю одно…»

За дверью — быстрый топот. Влетел запаленный дневальный, по дороге толкнул школяра, прикорнувшего у печи.

— Проснись… «Поперек-шире» шлепает! — Дневальный обернулся к шеренгам, скомандовал, подражая скрипучему голосу командира над артиллерной школой: — Зольдатен, ахтунг!

Порог развалисто переступил инженер-капитан или попросту «Поперек-шире», за ним вошел бравый усач в темно-зеленом кафтане, высоких ботфортах, со шпагой на боку. Из-под шляпы, стянутой в три угла, виднелся край белой повязки.

— Ваш новий сержант! — Капитан строго зыркнул рачьими глазами, пристукнул тростью. — Рьекомендую — керой Дерпта. Прошу… это… люпить и не шалофаться!

— Так и есть, «железный нос», только его в школе и недоставало, — шепнул Ганька, присматриваясь к кафтанной расцветке.

— Преображенец? — догадливо повел бровью Макарка Журавушкин.

— На них у меня око наметанное… Мастера на все руки: что воевать, что новеньких вразумлять, что головы сечь направо-налево!