Бернард Корнуэлл - Скиталец

– Знаешь, когда они… – начал Томас и передернулся, вспомнив, что вытворял с ним де Тайллебур. – Когда они говорили со мной, – сказал он вместо этого, – я рассказал им, что показывал тебе эту книгу.

– Вряд ли инквизиторам это понравилось, – заметил Мордехай. Он извлек из своей сумы моток шнура и принялся обматывать его вокруг торчащего конца стропила. – Вряд ли им понравилось, что еврей проявляет интерес к Граалю. Они наверняка решили, что я хочу использовать его как ночной горшок.

Хотя это звучало кощунственно, Томас невольно улыбнулся:

– Прости меня, Мордехай.

– За то, что ты рассказал им обо мне? А что тебе еще оставалось? Люди всегда говорят под пытками, Томас, тем пытки и полезны. Таки поэтому людей пытают и будут пытать, пока солнце вращается вокруг земли. И ты думаешь, что теперь я подвергаюсь большей опасности, чем раньше? Я еврей, Томас, еврей. И что таки мне прикажешь с этим делать?

Он говорил о шнуре, верхний край которого был привязан к потолочной балке, а нижний лекарь, похоже, хотел прикрепить к полу. Но зацепить его там было не за что.

– Что это? – спросил Томас.

– Средство исцеления, – ответил Мордехай, беспомощно глядя то на шнур, то на пол. – Наверное, потребуются молоток и гвозди, а?

– И скоба, – предположил больной.

Придурковатый слуга Жанетты был послан на рынок с подробнейшими наставлениями и ухитрился-таки раздобыть скобу, которую Мордехай попросил Томаса вбить молотком в половицу. Юноша поднял свою скрюченную, с согнутыми, как когти, пальцами руку и объяснил, что сделать этого не может. Поэтому Мордехай с большим трудом вбил скобу сам, а потом привязал к ней нижний конец шнура, так что тот оказался натянутым от пола до потолка.

– А теперь, – промолвил лекарь, отступив на шаг и любуясь своей работой, – ты должен делать вот что. Натягивать ее, как тетиву лука.

– Я не могу, – сказал Томас чуть не плача и снова поднял свои искалеченные руки.

– Ты кто? – спросил его Мордехай.

– В каком смысле?

– Обойдемся без философствований. Я знаю, что ты человек, христианин и англичанин. Но каков твой род занятий?

– Я был лучником, – с горечью ответил Томас.

– Лучником ты и останешься, – резко заявил Мордехай, – поскольку больше ничего все равно не умеешь. Поэтому перебирай этот шнур, как струны арфы, натягивай его, как струны лука, и занимайся этим, пока твои пальцы не обретут прежнюю силу и чувствительность. Практикуйся! Практикуйся постоянно! В конце концов, тебе все равно нечего делать!

Вняв словам врача, Томас упорно практиковался, и спустя неделю он уже мог оттянуть шнур тремя пальцами и заставить его дрожать, как струну арфы, а еще через неделю оттягивал его с такой силой, что шнур в конце концов лопнул. Постепенно силы юноши восстанавливались, от ожогов оставались лишь зарубцевавшиеся шрамы, но раны в памяти не заживали. Он никому не рассказывал о пытках, а вместо этого упорно упражнял руки. Перебирал и натягивал шнур, учился удерживать посох и орудовать им, а потом даже начал устраивать во дворе с Робби тренировочные поединки. Приближалась весна, и Томас помаленьку гулял за пределами города. На небольшом холме неподалеку от восточных ворот находилась ветряная мельница, и поначалу Хуктон едва мог осилить подъем, поскольку пальцы его ног были переломаны тисками, а ноги казались неуклюжими обрубками, однако к тому времени, когда апрель усыпал луга весенними цветами, он ходил уже вполне уверенно. Нередко компанию ему составлял Уилл Скит, и хотя старший товарищ говорил мало, в его обществе Томас чувствовал себя хорошо. Скит в основном бранил погоду, сетовал на непривычную еду или ворчал по поводу отсутствия вестей от графа Нортгемптонского.

– Как думаешь, Том, не написать ли нам его светлости снова?

– Может быть, первое письмо до него не дошло?

– Я так вообще никогда не видел смысла в писанине, – заявил Скит. – Не по-людски это – вместо нормального разговора выводить на пергаменте закорючки. Но, видать, без этого не обойтись. Ты можешь написать графу?

– Я попробую, – пообещал Томас, но, хотя он уже мог перебирать тетиву и держать посох и даже меч, справиться с пером ему оказалось не под силу.

Он пытался, но получались лишь неразборчивые каракули, так что в конце концов письмо написал один из писцов Тотсгема. Хотя сам Ричард сомневался, что от этой писанины будет какой-нибудь прок.

– Карл Блуа поспеет сюда раньше, чем мы вообще успеем получить какое-либо подкрепление, – сказал он.

Тотсгем не знал, как ему теперь вести себя с Томасом, ибо, с одной стороны, тот ослушался его, сунувшись в Ронселет, но с другой – поплатился за это куда сильнее, чем хотелось бы коменданту города, который все же сочувствовал пострадавшему лучнику.

– Хочешь сам отвезти это письмо графу? – предложил ему Тотсгем, и Томас понял, что ему предлагают возможность под благовидным предлогом убраться из города до начала осады.

Хуктон отказался, и письмо было вручено моряку, который отплывал на следующий день.

Однако Тотсгем прекрасно понимал, что письмо уже ничего не изменит и гарнизон, по существу, обречен. Каждый новый день приносил известия о подкреплениях, прибывавших к Карлу Блуа, разъезды которого уже появлялись возле стен Ла-Рош-Дерьена и не давали жизни английским фуражирам, старавшимся согнать в город как можно больше скота, чтобы засолить про запас мяса.

Мессир Гийом обожал такие фуражирские вылазки. Лишившись Эвека, он сделался фаталистом и дрался с такой самозабвенной яростью, что враги быстро поняли: лучше держаться подальше от трех желтых ястребов на синем фоне. Однако как-то вечером, вернувшись после долгого дня, за который удалось раздобыть только двух коз, он явился к Томасу, буквально скрежеща зубами от злости.

– Мой враг, граф Кутанс, Господь да прокляни его гнилую душонку, присоединился к Карлу Блуа. Сегодня утром я убил одного из его людей и жалею только о том, что это не был сам граф.

– А почему он здесь? – удивился Томас. – Он же не бретонец.

– Филипп Французский посылает людей на подмогу своему племяннику, – сказал мессир Гийом. – Почему бы, интересно, королю Англии также не отправить сюда своих бойцов? Или он считает, что Кале важнее?

– Похоже что так.

– Кале, – с презрением бросил мессир Гийом, – это задница Франции. – Он поковырял в зубах, извлекая застрявшее мясо, и продолжил: – Кстати, сегодня встретил твоих друзей.

– Моих друзей?

– Ос.

– А, люди Ронселета, – понял Томас.

– Мы сцепились с полудюжиной этих бастардов в какой-то захудалой деревеньке, – сказал мессир Гийом, – и одному из них я проткнул копьем его черно-желтое брюхо. Ох он потом кашлял.

– Кашлял?

– Погода-то сырая, Томас, – посетовал д’Эвек, – вот люди и кашляют. Поэтому я сперва оставил его в покое, прикончил другого сукина сына, а потом вернулся и избавил беднягу от кашля. Отрубил ему голову.