Альгирдас Поцюс - Заложники

Витаутас налил ему коньяка.

— Сядь и успокойся. Выпей!

Седой брат покосился на рюмку, но за стол садиться не стал. Остановился в углу и, повернувшись спиной к младшему брату, сказал:

— Мог и раньше меня из этой норы вытащить.

— Как же я мог?

— Мог, только за свою карьеру боялся.

— Свою вину на другого не сваливай! — в сердцах сказал Витаутас. — Ты сам боялся дневного света.

Брат мотнул седой головой и снова зашагал из угла в угол. Уставившись в пол, он что-то прикидывал, о чем-то размышлял.

— Если мне предстоит второе рождение… на нашей земле или на другой планете… — бормотал он.

Витаутас перестал жевать и прислушался.

— …лучше уж на нашей земле… Буду ли я знать, как жить? Или я проклят навеки?..

Пранас смотрел на закоптелые стены кухоньки, на утварь у печи, белые тарелки на столе. Словно эти мертвые предметы могли ответить на его тихий голос. Так и не дождавшись ответа, седой брат сел к столу и взялся за рюмку.

— Мы все приходим на свет слепыми, будто котята, и не знаем, какую шутку выкинет с нами жизнь, — проговорил брат-гость.

Пранас вздрогнул. Рюмка затряслась в его руке. Янтарные капли скатились по пальцам. Он отхлебнул глоток, отдышался и сказал:

— Вот и дошли до точки. Я должен показаться людям. Выйду и скажу: заносите в свои книги седого новорожденного. Пятнадцать лет держал себя в темнице. Кажется, даже за преступления потяжелее моего не давали больше… Может, позволят годик-другой пожить человеком…

Витаутас Юркус заерзал на стуле.

— Не всегда мы сами себе судьи. Бывает, эту обязанность берут на себя другие, — сказал он холодно, словно перед ним сидел не брат, а незнакомый проситель.

— Ну и пускай судят! Ничего уже не боюсь, ни на что не надеюсь.

— Неужели тебе хочется погубить и мою жизнь? — со злостью спросил Витаутас Юркус.

— При чем тут твоя жизнь?! Ты же не в ответе за старшего брата! Как я хотел, так и поступил.

— В теории — да, а на деле у нас часто получается иначе… Да и взлетел я слишком высоко. В таких случаях любое пятнышко как на ладони.

— Что же мне делать? Живьем в землю лезть? — снова вскочил Пранас. Его белые высохшие руки дрожали мелкой дрожью.

— Успокойся и сядь! Сейчас скажу, что тебе делать, — сказал брат-гость, подождал, пока тот успокоится, и стал объяснять: — Раздобуду для тебя документы, махнешь в Сибирь или Казахстан. Станешь работать на стройках. Жену заведешь…

Пранас мотнул головой. Седая грива взметнулась, словно белоснежный платок.

— Никуда я не поеду!

— Почему? Начнешь новую жизнь.

— Не по мне такие подвиги. Я останусь здесь.

— Давай не будем сегодня спорить. Все обсудим после похорон, — сказал Витаутас Юркус, осушил свою рюмку и встал.

В горнице в желтоватом полумраке лежал в гробу отец. Умаявшись за свои шестьдесят девять лет, сейчас он был равнодушен к судьбе своих детей. Один из них, пышущий здоровьем, румяный, в дорогом, ладно пригнанном костюме, сидел на стуле слева, а другой — седовласый, бледный и вялый, словно стебель, выросший без солнца, стоял на коленях слева от гроба. Изредка братья переглядывались. Витаутас Юркус не мог объяснить себе, почему он тут же опускает глаза, словно чувствуя вину перед старшим братом. Он сказал:

— Пойду вздремну немножко, а ты, Пранас, побудь с отцом.

Брат кивнул. Облокотясь на стул, он остался стоять на коленях в жутковатой тишине комнаты.

Утром Витаутас Юркус проснулся, когда за окнами уже ходили люди. Слышны были голоса, кто-то дергал за ручку двери. Он вскочил с дивана и заглянул в гостиную. Оплывший огарок все еще лизал желтым язычком утренний полумрак. Коричневый гроб в этом неверном свете казался громоздким и пугающим. Брат успел исчезнуть. Витаутас Юркус кинулся к двери.

Словно прорвало запруду, все комнаты наполнились голосами чужих людей. Те, кто не поместился в комнатах, толкались в сенях, стояли во дворе. Вносили шелестящие венки. Под окнами оркестр бытового комбината грянул похоронный марш.

Очумев от всех этих событий, Витаутас Юркус бродил в толпе, не зная, что делать. Признанный организатор, сейчас он был совершенно бессилен. Люди вежливо выслушивали его советы, но поступали по-своему. Старинные похоронные обычаи перемешались с новомодными: во дворе звучали траурные марши, в доме старушки тянули псалмы. Толкаясь среди почти незнакомых ему людей, Витаутас Юркус, единственный видимый сын покойного, чувствовал себя совершенно лишним. У него даже мелькнула мысль: уйти бы отсюда да подождать на кладбище или забраться в тайник к брату. Пускай они делают что хотят.

Когда выносили гроб, Витаутас Юркус бросил взгляд на старинную картину. Возле рамы чернела едва заметная щель. Сейчас к ней наверняка приник брат. Витаутас Юркус затылком чувствовал этот взгляд — словно струю ледяной воды.

Витаутас Юркус вяло брел за гробом, который раскачивался на плечах четырех мужчин. По мостовой шуршали шаги, над городком плыла тоскливая мелодия.

На кладбище узкая песчаная дорожка стиснула толпу, шествие растянулось, петляя между усыпанными цветами холмиками и надгробиями. Впереди, показывая дорогу, топал могильщик в мятых штанах, беззаботно положив на плечо заступ. На башенке кладбищенской часовни звонил колокол. Дробный надтреснутый звон плыл над толпой, звал поторопиться, долго не задерживаться — скоро сюда явятся другие… Все затихло, когда шествие остановилось у могилы, лишь вспугнутые вороны метались над вершинами высоких деревьев, оглашая кладбище мерзким карканьем. Директор бытового комбината, собираясь открыть траурный митинг, с досадой покосился на них. Так и не дождавшись, чтобы замолкли вороны, он начал:

— Товарищи, мы собрались здесь в такой час, когда весь наш народ…

Речь была скверная — какая-то окрошка из газетных фраз и собственного отчета о рабочем табуретного цеха.

Вторым говорил сосед, часовщик Мицкус. Его речь была проще и человечнее.

— …Что мы еще можем сделать для тебя, Стяпонас? Да ничего. Ничего уже не придумаешь. Треснула ось твоего сердца, а новую вставить мы еще не умеем…

Когда заговорил третий оратор, Витаутас Юркус увидел, что на кладбищенскую горку медленно взбирается человек. По-летнему грело солнце, но человек этот был в черном длиннополом плаще, застегнутом на все пуговицы. Казалось, он выбился из сил, потому что тащился медленно, то и дело прислоняясь к надгробию или кресту. Налетевший ветерок взъерошил его длинную, белую, как алюминий, гриву.

«Да это же мой брат!» — едва не вскрикнул Юркус. Глядя на приближающуюся странную фигуру, он стоял окаменев, не в силах вымолвить ни слова. Струйки пота текли по лицу, но Юркус не чувствовал этого, не слышал он и слов очередного оратора.