Николай Коняев - Волгари

И вот круче завилось море, потемнело вокруг, затрещала мачта, круто разверзлась хлябь и — Никон осенил себя крестным знамением! — скользнула ладья по склону волны куда-то в морскую пучину. Сразу темно стало, не разберёшь, где небо, — вокруг только темень и солёная вода хлещет и сверху, и снизу, и со всех четырёх сторон...

Сколько времени плыли так, то подхватываемые свирепым ветром мчались, кажется, прямо по воздуху, аки птица, то снова падали вниз, погружаясь в морскую пучину, и, снова выныривая, взбегали по белому гребню волны, пытаясь взлететь в небо? Стонали, кричали вокруг, творя молитвы. Молился и Никон. Только страха не было в его душе, знал Никон: какие бы преграды ни воздвигались на пути, пройдёт через все. Потому как не на его пути, грешного человека, эти преграды, а на пути святителя Филиппа чудотворца. А для него никаких преград нет!

Страшной была та буря на Белом море. Одна ладья потонула, ещё две выбросило на покрытый валунами соловецкий берег, изломало вконец... Самому же Пикону — Бог миловал — невредимо удалось войти в Соловецкую бухту.

Сразу же, как только сошли на землю, как только переменили насквозь промокшую одежду, отслужили молебен в церкви. На вынутый из земли гроб чудотворца Филиппа Никон положил два свитка. Одно — послание от государя-царя и великого князя Алексея Михайловича всея Руси, другое — от покойного теперь патриарха Иосифа.

Три дня прошли в посте и молитвах. Свитки на чудотворцевом гробе лежали. Всякий входящий в Спасо-Преображенский собор их видел — лежат...

А монахи соловецкие и послушники собирали на берегу, среди убелённых лишайником валунов, уцелевших после кораблекрушения мореходов. Море всё ещё свирепо билось о берег, гудели соловецкие сосны, кричали чайки над Святым озером...

Монахи вели царёвых посланцев в монастырь, обогревали, лечили увечных. Между собой же роптали...

— Не добрый то знак... — говорили они. — Не ладное дело затеяно. Не желает чудотворец с Соловков уходить.

Владыко Никон не слова эти лисьехитрые, а само дыхание соловецкой поперечности чувствовал. Темнело тогда в глазах от гнева, ещё горячее молился митрополит. Всё превозмогает сила Божия, превозмогла и морское непокорство, соловецких иноков тоже небось вразумит.

В посте и молитвах три дня прошло. На четвёртый служили Божественную литургию в Спасо-Преображенском соборе.

Дивный, поражающий своей красотой и строгостью храм выстроил чудотворец Филипп в бытность игуменом Соловецкого монастыря. Но он успел только построить этот обширный, словно из самой соловецкой земли поднявшийся храм, а служить ему здесь не довелось. Храм освятили, когда игумен уже был в Москве, когда волею царя Иоанна Грозного и Божьим Промыслом встал во главе Русской Православной Церкви, чтобы совершить назначенный подвиг и принять мученический венец. Но строил Преображенский собор Филипп. И как ясно, как зримо запечатлелся в строении несокрушимый дух Исповедника правды! Пять златых глав увенчивают высокий, схожий с крепостной твердыней собор, а посреди главок — самая большая глава, покрытая богатырским новгородским шлемом. И вся эта немыслимая каменная тяжесть опирается изнутри храма на два огромных столба... Каменные громады их, однако, не загромождают храм. Так безыскусно прочны и надёжны, что хочется прислониться к ним обременённой грехами душою, хотя бы на миг ощутить первозданную лёгкость.

Во время литургии подошёл Никон в митрополичьем одеянии к чудотворцеву гробу и взял послания.

— Христову подражателю, небесному жителю, вещественному и плотному ангелу, преизящному и премудрому духовному учителю нашему, пастырю же и молитвеннику великому, господину отцу отцем, преосвященному Филиппу, митрополиту Московскому и всея Руси! — развернув царскую грамоту, громко прочитал он.

Голос легко вознёсся до сводов храма и, словно бы усилившись их мощью, эхом обрушился сверху на собравшихся в церкви, на самого Никона, и он сам уже не узнавал своего голоса, слившегося с творением святителя Филиппа...

— Молю тя и приити тебе желаю семо, еже разрешите согрешение прадеда нашего, царя и великого князя Иоанна, нанесённое на тя неразсудно завистию и неудержанием ярости... — читал Никон, и голос его дрожал, и, казалось, звучит в Преображенском соборе уже не Никоновский, а по-юношески ломкий голос самого государя Алексея Михайловича.

— Аше и неповинен есмь досаждения твоего, но гроб праведничь присно убеждает мя и в жалость приводит, ибо вследствие того изгнания и до сего времени царствующий лишается твоего святительского заступничества. Потому преклоняю свой сан царский за прадеда моего против тебя согрешившего, да оставиши ему согрешение его своим к нам пришествием, да упразднится поношение, которое лежит на нём за твоё изгнание, пусть все уверятся, что ты помирился с ним: он раскаялся тогда в своём грехе, и за это покаяние и по нашему прошению приди к нам, святый владыко!

Мерцали свечи, дивный свет лился из широких окон барабана, удерживающего шлемовидный купол, освещал высокий четырёхъярусный иконостас, растекался фиолетовым полумраком по всему храму. Дивное таинство творилось сейчас!

— Исполнился тобою и евангельский глагол, за который ты пострадал... Всяко царство, разделившееся само в себе, опустеет, и нет возражающих тебе... И благодать Божия в твоей пастве за молитв святых ти в нашем царьстве присно изобильствует. И нет уже теперь в твоей пастве никоторого разделения...

Все в Спасо-Преображенском храме плакали, когда завершил Никон чтение царского послания чудотворцу Филиппу. Митрополит и сам едва сдерживал рыдания. Великое таинство сообщения разделённых веками православных душ творилось сейчас, великое торжество православия совершалось под этими тяжёлыми сводами...

И вот такая сила, такая благость явлена была, но и сила не прошибла твёрдокаменных соловецких сердец, но и благость не растопила их холода! Знал Никон, знал, что не захотят расставаться соловецкие иноки с чудотворцем, не отпустят охотою его честные мощи со своего острова... Нет, не осмелятся идти против государевой и Божьей воли, но будут искать повода, чтобы отсрочить исполнение, и придумают, придумают причину для задержки, обязательно придумают. Только какую — этого Никон не знал. Сегодня, как раз после литургии, причина была объявлена. Дескать, разбитым штормом ладьям ремонт необходим. А скоро сделать его никак невозможно. Матерьялов в достатке нет, ждать надобно.

Архимандрит Илия, произносивший жалкие эти слова, знал, что не может ждать митрополит Никон. И заметив, как наливаются жарким гневом выпуклые глаза владыки, оробел.

— Владыко! — пролепетал он. — Ты к делам великим налажен! Тебе ли медлить? Езжай. А честные мощи святителя нашего мы следом привезём. Починят ладьи, погода будет — и привезём... А ты... Ты не медли, владыко!