Николай Коняев - Волгари

— Батюшко... — Иван сказал. — Чепь-то с него упала ведь.

Верно, расстегнулась цепь на лодыжке Фёдора. Ненужная, лежала теперь на полу.

Добрый знак был. Перекрестился Аввакум.

— Сколько я уже людей ослободил от беся... — улыбнувшись, сказал Ивану. — Так поболее вас, роженых, будет. А с первым, это ещё в Лапотищах было, помучился. Променял я тогда брату своему покойному книгу Ефрема Сирина. Лошадь выменял. А к вечеру бес и схватил брата. Вот уж намучился тогда. И водой святой кропил, и молитвы стонал — насилу выжил беса. Дак ведь такой настырной попался — сел на окошко и сидит. Брат мне на его перстом указал. Согнал я беса с окошка, он в жерновом углу притаился. Ну, я и там святой водой покропил, дак он в печку залез. Такой дурачишшо большой попался. До ночи за им гонялся. Ох, грешные мы люди...

— Я помню, батюшка... — тихо сказал Иван.

— Да откуль ты помнить можешь? — удивился Аввакум. — Четыре ведь года всего и было тебе. Совсем несмышлёный был. А Груше и того меньше, вроде и не ходила ищщо.

— Ходила... — сказал Иван. — Мы на печи лежали. Очень спужались тогда...

Аввакум чуть приобнял сына. Двадцать лет уже было парню. Он в его годы уже женат был. Надо и Ивану жениться да поставляться. Вначале во дьяконы, а потом и в священники. Вырос уже.

— Чего мать-то плакала? — спросил.

— Да это боярыня приходила... Я спал, дак не знаю, чего она из-за дома расшумелась. Весь, говорит, терем занять можете, я в сарайку уйду. А мамка... Мамка плакала потом. — Иван замолчал. Потом спросил, глядя куда-то в сторону: — Батя... А тебе вправду приход дадут в Москве?

— А что? — спросил Аввакум. — Понравилась Москва-то?

— Ещё бы... — Иван улыбнулся, как ребёнок, счастливо. — Благодать. Утром на огород выдешь — кругом колокола звонят... В Кремле царь-батюшка живёт! Стоишь и радуешься... Вот, батюшка, славно то было бы. Домик бы себе выстроили...

Снял Аввакум руку с плеча сына.

— Не знаю, Иван... — сказал. — Это как Бог даст. А нам о другом доме более думать надобно. Там-то небось колокола ещё слаще звонят.

— Где там, батюшка?

— Там, Ваня, где всякому человеку оказаться хочется...

Встал Аввакум с лавки навстречу вошедшей в горницу Федосье Прокопьевне Морозовой. Опасливо покосилась боярыня на сидящего на лавке Фёдора. Не пошла дальше.

— Цепь-то ты надел бы на его, протопоп, — сказала.

— Пошто, боярыня? — смиренно спросил Аввакум. — Тихий теперь стал Феденька.

— Всё равно ещё маленько посмирять требуется... — сказала Морозова.

— Ох, горе-то... Увы! Увы! — вздохнул Аввакум. — Бедная моя духовная власть... Ужо мне баба быдто патриарх указывает, как мне пасти Христово стадо, как детей духовных управляти ко Царству Небесному. Сама вся в грязи, а других очищает! Сама слепа, а зрячим путь указывает!

Вспыхнула не ожидавшая таких слов боярыня. Сверкнули глаза.

— Пошто говоришь такое, батюшка? — с трудом сдерживаясь, проговорила она. — Али наговорили про меня лжи? Ты?! — гневно взглянула на Ивана. — Ты наплёл?! Уйми своих детушек, Марковна!

— Боярыня... — тихо сказал Аввакум. — Язык-то уйми свой. Чего глазами-то на меня сверкаешь? Глупая, безумная, безобразная! Выколи глазищи-то свои челноком! Лутче со единым оком внити в живот, нежели два имущи, ввержену быть в геенну.

Опустила глаза Морозова. Застыла так. Потом провела рукою, поправляя платок на голове. Поклонилась Настасье Марковне.

— Прости меня, грешную, матушка... — сказала. — И ты, Иван прости, коли в слове, в деле ли, в помышлении ли тебя опечалила. А ты, батюшка, тоже не сердитуй. Благослови дщерь свою...

— Так-то видь лучше, дочка... — сказал Аввакум. — Посмиряй, посмиряй себя. На небо-то труднёхонько взойти, других бьючи. Лутчее самому битому быть.

Много событий тот июльский день вместил. Такой разговор долгий у Ртищева не поймёшь о чём был. Фёдора исцелил наконец. С благодетельницей своей, боярыней, поговорил — тоже надобно было... Теперь помолиться да спать лечь, но ещё одно сделать требовалось...

Уже когда легли все, достал Аввакум столбец бумаги, чернил бутылочку, перья... Зажёг свечу и, помолившись, сел к столу.

«От высочайшая устроенному десницы, благочестивому государю, царю-свету Алексею Михайловичу, всея Великия и Малыя и Белыя России самодержцу, радоватися. Грешник, протопоп Аввакум Петров, припадая, глаголю тебе, свету, надежде нашей!» — вывел он на бумаге.

От него требуют соединиться, и он того же требует, каб государь старое благочестие взыскал...

Только к утру и закончил своё писаньице протопоп. Тихо в доме было, спали все — ничто не сбивало Аввакума с мысли.

С письмом этим — у самого протопопа поясницу прихватило, пока с Фёдоровым бесом боролся! — Фёдора и отправил.

Нелегко пришлось Фёдору. Попробовал к царской карете протиснуться, так схватили его и посадили под Красное крыльцо. Но когда выяснилось, что от Аввакума принёс Фёдор письмо, взял письмо царь и Фёдора велел отпустить. Впрочем, ненадолго. Потому что зашёл на обратном пути Фёдор в Успенскую церковь, туда же и царь пришёл, уже прочитав письмо, вечерю послушать. Увидел снова Фёдора и приказал отвести в Чудов монастырь. Заковали Фёдора в железа и оставили в хлебне. Только не держалось теперь железо на Фёдоре. Рассыпались оковы, и утром пришедшие в хлебню монахи увидели, что ползает Фёдор в печи и крошки собирает. Донесли об этом чуде царю, тот сам в монастырь пришёл, с честью велел отпустить Фёдора...

Зато на Аввакума кручиноват государь стал. Месяц почти думал, что с протопопом делать. В конце августа объявил боярин Пётр Михайлович Салтыков выговор от царя Алексея Михайловича Аввакуму:

— Власти на тебя, протопоп, жалуются, что запустошил ты церкви. Поедь в ссылку опять.

— Далеко ли? — Аввакум спросил.

— На Печору поедешь! В Пустозерск...

29 августа и двинулись в путь. Так и не довелось Аввакуму на Печатном дворе поработать. Так и не довелось Настасье Марковне в своём углу последнего ребёнка родить... Не всё ещё дороги ими были пройдены, не все снега протоптаны, не все морозы испытаны, не все вьюги выслушаны...

В голос Настасья Марковна плакала на грядах своих, ещё по весне на огороде Морозовой устроенных. Уж так старалась, так трудилась на огородике своём. Семёна-то в отстоявшейся дождевой воде, смешанной с куринным помётом, мочила. Смешав лошадиный помёт с соломою, основание для гряды устраивала, а сверху землёй доброй присыпала... И так дружно росло всё. И лук, и морковь, и репа, ещё бы пару недель — и добрый бы урожай был.

— Полно тебе, матушка... — утешали протопопицу боярынины дворовые. — На спокое там не такой огород заведёшь. Земли там, говорят, немереные.

— Не видели вы земель тых... — отвечала Настасья Марковна.

Все гряды свои слезами обмочила, бедная...