Николай Коняев - Волгари

Посадили Епифания на скамейку перед плахою, щипцами язык ухватили и ножиком острым отсекли. Густо-густо полилась кровь изо рта. А купола московские так празднично, ярко сверкали! Ох, горе-то... Казнили сегодня на Козьем болоте русских людей за то, что захотели остаться русскими! За то, что не покорились патриархам приблудным, языки у них вырезывали! За то казнили, что за святых своих чудотворцев осмелились заступиться!

Сатанели стрельцы Василия Бухвостова. Служилый человек стрелец. Чего приказано, то и исполняй! А всё равно не разбойников, а праведников каково казнить?! Душу-то и под стрелецким кафтаном не спрячешь.

— Душегубы! — кричали со всех сторон. — Анчихристы!

Билась кровь в висках стрелецкого головы. Торопились стрельцы. Путались, совершая «отсечение скаредно глаголивых языков». Лютость свою на страдальцах срывали. Ногой в землю всё ещё шевелящиеся отрезанные языки затаптывали.

Подхватили и поволокли захлебывающегося кровью Епифания. О, горе, горе! С такими ранами жестокими куда побежишь? Ещё сильнее ярились стрельцы, волоча его по земле. Кровяной след оставался за Епифанием... Наконец подвернулась телега. Взбросили на неё страдальцев, сами побежали следом. Пока до Братошина довезли, всю дорогу вскачь лошадь гнали, едва душу не вытрясли.

Очнулся Епифаний уже на печи, куда его — не помнил сам — беспамятного забросили.

Весь рот запёкшейся кровью зарос. О, горе, горе! Языка не стало, теперь и молитвы молвить нечем! Кое-как сполз с печи Епифаний, на лавку сел, о языке своём печалуясь. Горе бедному. Как без языка жить теперь? И вздохнул Епифаний ко Господу из глубины сердца своего! И — что это? — вот оно чудо чудное! Услышал Епифаний, как пополз из корня отрубленный язык. До зубов дорос!

Всё ещё боясь поверить в свершившееся чудо, бросился Епифаний к бадье с водою, сполоснул запёкшуюся во рту кровь. Чудо!

— Слава тебе, Господи! Слава тебе! — ясно и чисто проговорил он.

Не удержали и стрельцы Аввакума, когда о чуде том услышал. Вбежал в избу к Епифанию, плача, обнял его.

Прибежал к избе и Василий Бухвостов.

За грудки тряс казака, резавшего языки.

— Что натворил, блядин сын? Пожалел еретика? !

— Полно тебе, голова! — отвечал казак. — Сам сапогом языки те в землю затаптывал. Под корень отрезан был!

Схватился за голову Бухвостов. Что делать? Государево повеление не исполнено... Нешто заново язык старцу вырезать?

Но только взглянул на хмурые лица стрельцов, и застряли слова в горле.

Государев приказ не исполнить страшно, а исполнить теперь — ещё страшнее...

В избе же пели.

— Достойно есть яко воистину блажити Тя Богородицу... — звучал в утренней тиши чистый голос Епифания.

— Присноблаженную и Пренепорочную и Матерь Бога нашего... — сильным басом подтягивал Аввакум.

— Честнейшую Херувим и славнейшую без сравнения Серафим, без нетления Бога Слова рождшую... — боязливо, вполголоса, косясь на Бухвостова, бормотали стрельцы. Отчаянно махнул рукою Бухвостов и, опустив голову, побрёл назад в свою избу.

— Сущую Богородицу Тя величаем... — звучали крепко и сильно в предутренней, занавешенной сумерками тишине слова вечной молитвы.

С пением молитв и двинулись на рассвете в путь. Туда, где уже растекался туманами по тундре чёрный холод...

Как после удачного набега, съезжали с Москвы патриархи. Вереницею шли обозы с соболями, золотом, драгоценной костью, другим добром, которое выклянчили патриархи за эти годы, которое успели наторговать в Москве.

Сравнимым с вражеским нашествием был урон, нанесённый отставными патриархами государевой казне, десятками тысяч рублей исчислялся он.

Больно и горько было провожать из Москвы патриархов Паисию Лигариду. Такие богатства отвалились, а Лигариду опять ничего не досталось.

Незавидным было его положение.

25 сентября 1668 года датировано его письмо папскому нунцию в Варшаву о безуспешности хлопот об унии.

«Я сам, единственное лицо, которое могло бы проводить это дело, — писал Лигарид, — и которое воспламенено самым горячим усердием видеть успех его... подавлен несчастьями, преследуем заговорами, окружён клеветами. Патриарх Иерусалимский Нектарий прислал плохое сообщение обо мне, что я поклонник Папы, как продавшийся ему и имеющий ежегодную пенсию в 200 золотых дукатов, как клирик Римской Церкви... Пусть святая Пропаганда рассмотрит внимательно этот пункт и определит, что вдохновит её Святой Дух через милость и благодать нунция, которого я прошу повлиять в этом деле, помня, что патриарх Московский Иоасаф II сделает всё, что может, чтобы лишить меня всякого места в рангах духовенства, выталкивая меня и отсекая всякую нить моей надежды быть выбранным в патриархи. Прошу тебя, как отца, не оставить ни одного камня не перевёрнутым, чтобы сделать что-либо для меня».

Письмо это Паисий Лигарид написал в минуту отчаянной зависти к патриархам Паисию и Макарию, которые уезжали из Москвы, обогатившись благодаря Лигариду и совершенно начисто позабыв о нём. Какая чёрная неблагодарность! Какая несправедливость судьбы! Патриархи забрали всё золото, все меха, которые должны были по праву достаться Лигариду, а ему ещё приходилось теперь отвечать за то, что они натворили! Пока Лигарида не трогали, но, получив грамоту от патриарха Нектария, Московский патриарх Иоасаф, и так-то питавший к Лигариду неприязнь, открыто возненавидел его.

С печалью и завистью наблюдал Лигарид за стремительным возвышением своего ученика Симеона. Полоцкий, этот скромный киевский монах, учивший латыни поддьяков Тайного приказа, был взят сейчас на самый верх — учителем наследника престола Алексея и царевича Фёдора.

С большим трудом добился Лигарид встречи с бывшим учеником. Впрочем, лучше бы и не добивался. Едва только взглянул на сутуловатого монаха, в глазах которого ещё несколько лет назад полыхало восхищение, а теперь только холод был, как сразу понял Газский митрополит, что бессмысленно просить Симеона о помощи...

А Симеон Полоцкий и сам удивился своей перемене к Газскому митрополиту. Молча слушал он бесчисленные жалобы Лигарида, и ему было досадно, что ещё два года назад он почитал Газского митрополита умней самого Лазаря Барановича. Как тогда ошибался Симеон! Но это от увлечённости... Самозабвенно восхищался Симеон людьми, занимающими более высокое, чем он, положение, и совершенно не замечал их недостатков. Так получилось и с Лигаридом. Но теперь Симеон ясно видел, что Лигарид совсем не так умён, совсем не так образован, как казалось раньше.

Да о каком уме тут вообще может идти речь?! Надо ни капли не иметь ума, чтобы до сих пор рассчитывать на патриарший престол! Когда Симеону показали отправленное Лигарид ом в Польшу письмо, он даже глазам не поверил. Неужели, столько лет прожив в этой стране, Лигарид так и не понял, что если уж Лазарь Баранович не рассчитывает на патриарший престол, то что можно говорить о человеке, безоглядно доверившем такое письмо случайному посланцу? Человек этот принёс послание Лигарида не папскому нунцию, а Симеону, и Симеон долго думал, что делать с письмом, а потом решил показать его в Приказе Тайных дел. И правильно сделал. Хотя, подумавши, и решили в Приказе отправить письмо по назначению, но старания Полоцкого не пропали даром. Доверять стали... Вот и сегодня, перед тем как отправиться к Лигариду, беседу имел с самим Башмаковым Полоцкий. Рассказал ему Дементий Миныч, что в своё время Лигарид в руки их предал земляка своего Арсена Грека. Вонючим человечком Арсен оказался, на допросе с ума съехал, но пока в здравом уме был, кое-что и про Лигаридия успел рассказать. Теперь вот слух прошёл, что вернулся в ум Арсен, и решено теперь снова Арсена немножко порасспрашивать. Беда только, Соловецкий монастырь бунтует, ну да послан уже стряпчий Волохов со стрельцами. Утихомирит монахов и заодно и Арсена привезёт...