Николай Коняев - Волгари

Шатало от слабости Лазаря.

Шатало от этой казни и Елагина.

Сам не понимая чего, взвизгивал он, отдавая приказания. Со стороны казалось, что это не у Лазаря, а у Елагина язык вырезали. Визжал Елагин. Целых тридцать рублей удалось ему для себя утаить из дачи, которая в Приказе Тайных дел была сделана, но и тридцать рублей не радовали сейчас стряпчего Ивана.

Три дня нестерпимой болью умирал в темнице Епифаний. Всё тело огнём горело. Руку с отсечёнными перстами и завязывать Епифаний не стал, надеялся, что с кровью скорее вся жизнь вытечет. Три раза казалось, что умирает, смертный пот выступал. И три раза не могла выйти душа из тела.

Ох, ох! Горе дней тех!

Мокро на земляном полу от вытекшей крови было. Пять дней точилась кровь. Когда до последнего предела боль дошла, возникла Богородица. Побаюкала Епифаниеву больную руку, и перестала рука болеть. А когда молился Епифаний — языки свои, отрезанные в Москве и Пустозерске, увидел. Пустозерский язык зело красив был. Взял его Епифаний и вложил в рот. Прирос язык-то...

Только всё равно худо было, что не помер. Как и Аввакума, совсем Епифания в землю зарыли, одно окошечко наверху оставили, еду в него подавали и дрова, чтобы печку топил. Чадно, пыльно, горько в яме от дыма. Все вместе тут — и церковь, и трапеза, и отхожее место. От пепла, от грязи, от нужи темничная гноиться глаза стали. Сдирал гной с глаз Епифаний, а всё равно не видели глаза уже по книге читать.

— Ну, окаянный Епифане! — печалясь, говорил себе старец. — Ел ты много, пил ты много. Спал тоже много. А о правиле келейном не радел, ленился и не плакал пред Богом, пока на воле жил. Плачь теперь в неволе слепоты своей. Книгу уже не почитаешь. Крест не сделаешь... Даже дров в печь положить, слепой-то, не найдёшь.

С этой печалью и уснул он. И увидел сердечными очами, будто сотник пустозерский подошёл к окошку вверху и говорит:

— Старче! Сделай мне крестов Христовых. Надобно мне.

— Нельзя мне ныне, господине, крестов делать... — со вздохом ответил Епифаний. — Не вижу ничего, да и рука больна. Отошло ныне от меня рукоделие то.

— А делай ты кресты, старче, ради Бога! — сказал сотник. — Христос тебе поможет.

Проснувшись, задумался Епифаний, что могло означать видение.

Глаза по-старому болят, заплывают гноем. Отдерёшь коросту руками, насилу великую глядишь...

И вот три дня прошло, а тут в окошечко, наяву уже, сотник заглядывает. Опустил в темницу Епифанию брусок кедровый, инструменты, которые Епифаний перед казнью раздал.

— Чего надо-то? — спросил Епифаний.

— В Москву еду, — сказал сотник. — Наделай мне крестов, сколько можешь, боголюбцам давать.

— Отошло от меня сие дело... — вспоминая свой сон, ответил Епифаний. — Не вижу ничего, и рука сеченая больна. А кресты — это дело великое, святое. Аккуратность тут требуется.

— Христос тебе, Епифаний, поможет! Потружайся, не обленися...

— Сходи, — Епифаний сказал, — благословение от Аввакума принеси.

Принёс благословение сотник.

Взял Епифаний кляпичек в руку, култышкой брусок кедровый погладил и прозрели глаза, а рука с отсечёнными перстами снова способной к работе стала.

Враз отошли телесные немощи. Не все кресты ещё Епифанием сделаны, не всё ещё книги написаны... И руки, и глаза потребны ещё были пустозерским страдальцам за веру православную...

Ещё в 1237 году, когда с юго-востока обрушились на Русь бесчисленные тьмы хана Батыя, Римский Папа Григорий IX буллою от 9 декабря возвестил крестовый поход против русских. Удар намечено было нанести с севера, в новгородские пределы...

Летом 1240 года возглавляемое Биргером войско крестоносцев высадилось в устье Ижоры на берег Невы. Здесь и произошла знаменитая битва. Особенно отличились тогда шестеро дружинников святого князя Александра Невского. Один из них, Таврило Олексич, преследуя шведов, въехал на коне прямо на сходни корабля. Его сбросили в воду, но Олексич «не повредился нимало» и, продолжая биться, сразил шведского воеводу. Другой дружинник, Миша Пружанин, поджёг три корабля крестоносцев.

От этих дружинников святого Александра Невского и потянулось родословие бояр Морозовых. Потомки Гаврилы Олексича и Миши Пружанина служили Ивану Калите и Дмитрию Донскому, собирателю Руси Ивану Третьему и Ивану Васильевичу Грозному. При Романовых возвысились они, породнились с царской семьёй... Теперь только двое родичей дружинников святого князя держали оборону в Москве — малолетний Иван Глебович Морозов, наследник огромного, скопленного отцом и дядей состояния, и его мать — верховная боярыня Федосья Прокопьевна Морозова, духовная дочь Аввакума. Как бельмо в глазу у духовных властей, был староверческий монастырь, устроенный в их дому. Впору новый крестовый поход собирать...

Чудовский архимандрит Иоаким давно уже подбирался к боярыне, но великий государь не дозволял пока её трогать. Родня всё-таки...

И всё же дождался Иоаким часу.

22 января 1671 года венчался великий государь с Натальей Нарышкиной... Морозова, которая и раньше уклонялась от обязанностей, связанных с саном дворцовой боярыни, на свадьбу царя не явилась.

Когда Фёдор Ртищев узнал, что Федосья Прокопьевна такую дерзость удумала, прибежал к Морозовой.

— Сестрица! — молил. — Потешь царя, перекрестися тремя пальцами, а втайне как хощеши, так и твори! Пошто себя в монастырь зарываешь, ведь тебе тридцать пять годов всего!

— Не могу, Феденька... — заплакала Морозова. — Рука отымается, как по-вашему перекрещусь. А этой свадьбы вообще страшно. Чует сердце недоброе...

— Дура! — перебивая её, испуганно закричал Ртищев. — Чего языком-то мелешь?! Себя не жалеешь, так Ваньку, сына своего, пожалей!

Высохли слёзы на глазах у Морозовой.

— Всё равно не могу, Федя... — сказала боярыня. — Скажи государю, что ногами зело прискорбна, ни ходити не могу, ни стояти...

Вздохнул тяжело Ртищев. Жалко ему Морозову было... Ну да, да... Напортачили маленько с реформой церковной... Ну так и что ж? Смириться надобно, как они с государем смирились... Терпеть...

— Не ведаю, — сказал, — за истину ли терпишь, сестра?

— А ты, Федя? — спросила Морозова. — Ты за истину ли мучаешь нас?

— Я?! — Ртищев деланно засмеялся. — Совсем ты с ума, сестрица, съехала... Кого я мучил?

Улыбаясь, взглянул в глаза Морозовой, но сухим огнём горели они. Опустил свои глаза Фёдор.

— Что государю передать? — спросил. — Будешь ли в церкви на венчании?

— Передай, что ногами зело прискорбна...

— Тяжко ей будет браниться со мной... — сказал государь, услышав принесённый Ртищевым ответ. — Один кто из нас одолеет всяко.

Он и одолел, великий государь... Управившись со Степаном Разиным, велел взять в оборот и боярыню.